Елена Ермолович. СаломеяЛюбовь в красивых декорациях – 3
Il caro amante non siegue il piede e fido resta … ma non con tе. (Твой возлюбленный не уклонится с пути, останется верен… но — не тебе).
1. Цвингер и… цвингер
Морозное солнце вызолотило на паркете четыре квадрата. По-беличьи цокали часы, высокие, башенкой, и на звериных когтистых лапах. От двери обер-гофмаршальского кабинета резко и радостно пахло красками. Слышно было, как напевает вполголоса художница, девица Ксавье. Дворцовой конторы начальник, обер-гофмаршал Лёвенвольд, пригласил мастерицу, чтобы та украсила стены кабинета росписью в виде птиц и цветов и диковинных махаонов. Иногда вскрикивали и сами птицы в клетках, в изобилии расставленных по кабинету, — художница писала с натуры. Девичье пение, сладкий щебет, журчащие прохладные трели — казалось, что там, за прикрытой дверью, прячется райский сад. Ижендрих Теодор фон Окасек, секретарь Дворцовой конторы, сидел в приёмной, вытянув ноги в тёплый солнечный квадрат, с улыбкой ловил краем уха долетающие от двери пение и щебет, и вязал на спицах салфеточку. Страсть к вязанию обуяла питомцев Дворцовой конторы мгновенно и беспощадно, словно чёрная оспа. С тех пор, как стало известно, что патрон, обер-гофмаршал, вяжет — за спицы разом принялись все, и простые, не обер, гофмаршалы, и мундшенки, и даже актёры. Сам лейб-концертмейстер Даль Ольо перед репетицией демонстрировал музыкантам то ли чепчик, то ли косынку, безобразного кадавра, связанного собственными руками, — и никто не посмел смеяться, ведь маэстро Даль Ольо слыл опаснейшим интриганом и отравителем. Фон Окасек отсчитал петли, понял, что запутался, ошибся, и принялся распускать. Жаль было смотреть, как опадает ажурная пена — но гармония дороже всего. — Прошу прощения, ваше благородие, — послышалось от входной двери, одновременно с легчайшим деликатным стуком, — нам бы секретаря, господина Ижендриха Теодора. Фон Окасек поднял голову от вязания — он ещё не видел вошедшего, но тот заранее был ему симпатичен. Здесь, в краю лентяев и невежд, имя гордого цесарца-секретаря чаще произносилось простецки — Андрей Фёдорович (Ижендрих — Генрих — Анри — Андрей), и подобная метаморфоза не могла не ранить. Неужели трудно запомнить правильно? А второе имя — оно отнюдь не отчество. В дверях приёмной переминался, не решаясь войти, господин, стройный, в дорожной одежде, с лицом землистым и будто опавшим после долгого путешествия, но при том с глазами столь яркими и светлыми, что они выделялись на бледном лице, как бриллианты. Сапоги его, и трость, и перчатки — были немалой цены, и подобраны друг к другу со вкусом. Окасек знал, что это главное, остальное в дорожном наряде может быть каким угодно. Из-за спины у гостя выглядывал мальчик лет десяти, тоже нарядный, толстенький, высокий — как веретено. Этот румян был, и бойко стрелял глазами, дорога, видать, не так уж его и утомила. — Ижендрих Теодор — это я, — секретарь переложил на бюро своё рукоделие, поднялся навстречу визитёрам и жестом пригласил зайти. Жест был скопирован у его начальника, обер-гофмаршала, пружинистый, почти балетный пируэт. — Чем могу служить? Гость извлёк из-за пазухи заготовленную записку: — Мой превосходительный патрон, его сиятельство граф Лёвенвольд, велел явиться в приёмную Дворцовой конторы своему покорному слуге, доктору медицины Якову Ван Геделе. Гость поклонился, и кудри его взлетели живой волной. Окасек позавидовал. Натуральные волосы — щедрый подарок фортуны, сам секретарь давно маскировал лысину пышно взбитыми голубиными крыльями, состриженными с невезучих дворовых блондинок. |
