Цандер нащупал ключ в кармане, отряхнул от снега лицо, вернее, уже умылся снегом, задрал голову, взглянул на окна, и глазам не поверил. Три графских окошка светились сквозь метель, уютно и мягко. Огоньки нескольких свечей тепло мерцали в окнах гостиной, и дымок растопленной печки робко завивался над графской трубой…

«Неужели пожаловал?»

Но нет, не было ведь ни кареты, ни слуг, значит, и не Арно. Кто же тогда?

Цандер взошёл по ступеням, громогласно брякнул об дверь кольцом. Послышались шаги по ту сторону двери — лёгкий танцующий шаг немолодого самоуверенного человека. Цандер многое мог понять о персоне по одному лишь ритмическому орнаменту её шагов.

— О, Цандер!

— Леталь!

— Так меня больше не зовут.

Нарядный сероглазый господин отступил от двери, пропуская Плаццена в дом, бережно притворил за ним створку и повернул в замке ключ.

— Так это твои сундучки, Цандер, а я-то гадал… — усмехнулся гость.

Плаццен помнил эту его улыбку, младенчески-нежную, и столь неуместную некогда у холодного тюремного врача, доктора-убийцы.

Яков Ван Геделе, бывший доктор Леталь, сделал приглашающий жест.

— Пойдём к камину, согреешься. Мне удалось раздобыть вина, оленины и яблок. У тебя ведь нет ничего, кроме воды и галет, признайся.

— Яблоки? — Цандер стащил перчатки и вытянул руки к огню. — Ты счастливец, доктор. Ведь всё ещё доктор — это не поменялось?

— Ещё доктор…

Цандер поймал его взгляд, взглянул вслед за ним — на свои руки, протянутые к камину. Чёртов перстень, как заиграл он, как вспыхнули розовые и синие искры, словно насмехаясь.

— Это ведь тот перстень? — доктор не решился схватить за руку, но подошёл и глядел. — Тот самый его перстень, господина Тофана?

Цандер отвернулся от пламени — на столике перед камином и вправду разложен был дивный натюрморт: бутыль вина и мясо на блюде, а в вазе — зимние крепенькие яблочки, пурпурные, блестящие, как пролитая кровь. Цандер взял яблоко, откусил с хрустом:

— Нам стоит с тобою, Леталь, как когда-то в Польше, поглядеть друг другу в глаза и потом говорить честно. У нас с тобой ключи от общего дома, и хозяева наши, судя по всему, не враги, и обоих нас грызёт любопытство. Да, Леталь?

Забавно, но доктор за прошедшие годы выучился улыбаться и ядовито, и змеино. Он уселся в кресло, лениво потянулся.

— Я больше не Леталь, — напомнил он и скрестил вытянутые ноги — в дорогих замшевых ботфортах, — но попробовать стоит. Мне до смерти любопытно, откуда взялся у тебя его перстень. Давно ты в Париже?

Цандер посмотрел на руку свою с перстнем, на то, как играет камень.

— С сорокового. С той самой истории — про регентский приговор и про три спасительных письма. Я не стал возвращаться. И перстень со мной с сорокового, достался сам знаешь от кого — от того, кто передал те письма и ими снял герцога с дыбы. Перстень я получил вместе с письмами, в довесок. «Этот перстень — он ещё и оружие».

— А герцог что? Пишет тебе? — быстро спросил доктор, отчего-то волнуясь. — Как он нынче, жив ещё?

— Пишет, — усмехнулся Цандер. — А отчего ты так вскинулся? Патрон мой вполне здоров и жив, сидит в почётной ссылке в Ярославле, ловит в Волге рыбу. И со скуки частенечко пописывает мне, да — о том, как язь в сей реке клюёт замечательно. С ним в ссылке жена его, два его сына, и оба его брата, в такой компании патрону некогда скучать. Грызут друг друга, как пауки в банке.

Мокрый снег шлепками ложился на стёкла, госпожа метелица, небывалый декабрь для Парижа… Доктор посмотрел на влажные плюхи, сползающие по окнам вниз, словно слёзы, и потом проговорил раздумчиво, как притчу:

— Моя дочь три года как замужем, за рижским адвокатом Штайнером из лифляндской коллегии… — Цандер подивился, к чему же тут герцог.