— Ещё раз вот так явишься, Цандер, и я прокляну тебя, а фантом нашего господина Мольера услышит моё проклятие и тебя немедленно задушит.

— Чего вам опасаться, богиня? Я же видел, вы носите панталоны… — Цандер поймал её ручку, поднёс к губам, и заодно посмотрел, какие перстни на ней, и на месте ли тот самый. — И потом у вас и нет никакого вашего фантома господина Мольера, это выдумки для дураков-иностранцев вроде меня.

— Есть, Цандер, он умер на этой сцене, его неупокоенный призрак бродит по театру, и я видела его собственными глазами. Ведь бедняга испустил дух, не получив святого причастия… Не смотри на мою руку, я не такая дура, чтобы целыми днями носить твой перстень напоказ, хоть он и весьма забавный.

Мадемуазель потянулась, привстав на носочки — точёная и одновременно округлая, как шахматная пешечка — и сняла с полки шкатулку. Покопавшись, извлекла из шкатулки перстень с мутно-розовым массивным камнем и протянула Цандеру — с явной неохотой.

— Может, оставишь мне его, как часть моего роялти? — спросила она осторожно. — Я слышала, с таким ходила сама госпожа Тофана.

— Оттого и не оставлю. — Цандер сдвинул на перстне камень и проверил — потайное отделение было пусто — надел на палец и тут же поверх натянул перчатку. — Слишком приметная игрушка. За вашу услугу господин Арно передаёт вам кое-что другое. Дайте же вашу ручку!

Мадемуазель протянула ему крошечную, совсем детскую пухлую ручку, и Цандер надел на зострённый мизинчик бриллиантовый тяжёлый перстень, свободно повернувшийся на пальце.

— А остальное? — надулась мадемуазель.

— Как только услышу, что кое-кого отпевают, и я у вас, — подмигнул Цандер. — Сами знаете, граф Арно недоверчив к людям, придворная служба не прощает простодушия.

— Придворная служба совсем его затянула, как трясина — я почти его не вижу… — Детское личико Моны помрачнело, узкий лобик наморщился. — Отчего он больше не бывает в Париже?

— Должно быть, боится, что в окно его кареты залепят сырым экономическим хлебом, — предположил Цандер. — Мадам Помпадур, говорят, недавно прилетало.

— Он слишком ничтожен, чтобы в него кидаться хлебом, — рассмеялась мадемуазель, — пусть приезжает и не боится.

— Я ему передам, — прошептал Цандер.

Мона хотела что-то ещё добавить, но собеседника её больше не было, пропал, испарился. Цандер Плаксин уже бежал вниз по каретному развороту, мимо нарядных экипажей, мимо ливрейных слуг — тонкий, бледный, неприметный. Ему предстояло проделать путь в обратном направлении — мимо Лувра, по мосту Менял, мимо Консьержери, в столичный дом его хозяина, графа Арно.

Парижский сырой декабрь собрался с силами и разродился снегом — белые хлопья посыпались с небес, как раз когда Цандер сбегал на набережную с моста Менял. Снежные осы так и стремились под шляпу, норовили залепить нос и глаза.

Цандер разбежался, заскользил по мокрому снегу и сослепу в снежной гуще едва не врезался в статую перед костёлом.

— Рutain d’ange!

Дурацкий каменный ангел поставлен был, да что там — воткнут — на самом его пути, как будто ему, Цандеру, назло. Болван каменный звался Габриэль, тот самый, что когда-то — благовещения, равновесия — и в придачу ко всему имел на постаменте и остзейский, Врангелей-Розенов, девиз: «Nihil time nihil dole». Ничего не бойся, ни о чём не жалей. И Цандер раз за разом натыкаясь по пути на крылатую растопырку — не боялся, но, увы, всё-таки жалел невольно, обо всём, что было и ушло.