— О, ваше высочество! Правда ведь, невозможно догадаться? Одна из этих персон совсем здорова, другая, напротив, смертельно больна, но кажется, что все наоборот…

— О, больной осел катит в коляске здорового, — шелестящий итальянский шепот.

Все равно никто их здесь не понимает, и шпион за портьерой останется с носом.

— Гофмаршал болен? — переспросила Лисавет на трудном для нее итальянском.

— О, умирает, говорят, даже отравлен ядом…

— Но, собственным ядом! Он с таким трудом поднялся с постели и приехал, как былинка на ветру, в аудиенц-залу, и здесь ему говорят: но, граф, что за нелепая суета, вы безумны, вы бредите…

— Отчего же?

— Тайна.

Взгляд друг на друга, шепот гадюк.

Но Лисавет уже знала, какую тайну принес с собою гофмаршал. Эта тайна была — она сама.

Коляска свернула в коридор, в другой рукав дворцовой реки. Гофмаршал со страхом и горем, Остерман со своим спокойствием — остались навсегда — в другом рукаве. В другом рукаве, как ненужная более шулеру колода.

— О, ваше высочество, наш патрон не пропадет при любой перемене участи, — все еще шептал завистливый Даль Ольо. — Он ведь фреттхен, а фретке все равно, у кого глядеть из-за пазухи. Императрица, регент, правительница…

— Берегитесь, эти слова одинаковы на всех языках, — напомнила Лисавет. — Вас могут и понять.

— Главное, чтобы вы поняли, ваше высочество, — вступил вкрадчивый Арайя.

Они разгадали тайну и уже заранее были оба — ее.

— Неужели ваш патрон уже очаровал и правительницу? — не стерпела Лисавет, спросила, с трудом подбирая итальянские, краденые из арий, слова.

— Двадцать тысяч карточных долгов, — завистливый шелест, — погашены правительницей из казны, высочайшим повелением. О, патрон знает свое дело, он никогда не выпускает нитей из рук. Перемена власти, но никогда — перемена участи. Ведь за нелюбимых не отдают из казны подобные долги, правда, ваше высочество?

— Правда, милый синьор Арайя.

Но я не стану, Рене Лёвенвольд. Но-но-но, как говорит синьор Даль Ольо. Я не стану твоей очередной квинни, игрушкой, куклой, марионеткой. Недолго же плакал ты по бедному Эрику, легко же отпустил недавно любимого в его бездонные Сибири, в долгий его истребительный путь…

Но-но-но, Рене. Я — не стану.

Лисавет простилась с обоими маэстро. Ей предстояло вернуться домой, в суматошный нелепый дворец, и встретить самую трудную свою ночь. Войти с факелом в казармы — так дрессировщик входит к хищникам в клетку — и позвать их за собою, и удержать потом в руках. Последнее — самое трудное.

…Вы помните, чья я дочь?

Видит бог, как ей тогда было страшно. Еще в коридорах Летнего страшно, когда итальянцы вдруг хором прошипели: «Тайна…» Но келья и прялка были — еще страшнее, потому что это было бы — небытие. Та другая сторона Стикса, где Сибири и все истребительные дороги.

23. Ноэль

Длинная деревянная лестница, крашенная белой краской, спускается к самой воде. Пастор идёт по лестнице медленно, боится то ли споткнуться, то ли спугнуть добычу.

Ссыльный сидит на самых последних ступенях, в окружении двух хитроумных голландских удилищ. Чуть поодаль отставлено серебристое ведёрко, в котором пока никого. Пастору с верхних ступеней это видно отлично. Поплавки подрагивают среди осоки — увы, всё не уходя и не уходя под воду, и рыболов не сводит с них глаз, как будто доски не скрипят опасно за его спиною, и никто не подкрадывается с душеспасительной проповедью.