Но герцогу не довелось даже постоять на эшафоте — прилетели три гневных письма, от польского короля, от германского короля и от Армана Бирона де Гонто, старейшего из маршалов Франции. Маршал негодовал — чем его бедная кровиночка заслужил столь жестокий и скоропалительный приговор при бездарно выстроенном обвинении, а оба короля дружно вступались за благородного своего вассала (регент имел польское подданство и земли в германском Вартенберге). Из почтения к европейской общественности смертная казнь заменена была осужденному пожизненной ссылкой.

Жалел Аксёль, что не увидит, как опозорится на казни его вечный соперник Гурьянов. Но более всех жалел о помиловании папа нуар — он ведь любил не только мучить, но и убивать.

Андрей Иванович всё стоял у кареты, всё обучал охранников, что им такое сделать, чтобы осуждённый по дороге не сбежал.

— Как думаешь, поедем мы теперь домой? — спросил Прокопов. — Кончилась охота? Я уже наездился сюда — по самые не хочу.

— Как жена-то твоя, переживает?

— За меня или за герцога? — усмехнулся Прокопов. — Да рада она, что этой курве досталось на орехи. Смотри-ка, ведь герцог казнил министра, а фельдмаршал герцога — пожалел, выходит, он не таков уж и злодей, этот фельдмаршал.

— Опять ты, Вася, всё проспал — фельдмаршал в отставке, и об отставке объявлял ему красавец Лёвенвольд. Со смиренным видом и с большим удовольствием.

— Не поедем мы домой… — догадался Прокопов. — Разве что на выходные отпустят. А кто же главный теперь?

— Сама правительница, Аннушка Леопольдовна, — предположил Аксёль. — Ну, и господин Остерман, и красавец Лёвенвольд за его спиной.

Карета наконец уехала на паром, папа со свитой зашагали к крепости.

— Пойдем, друг Прокопов, по кабинетам, пока нас отсюда не шуганули, — сказал Аксёль, отступая от окошка подалее от начальственного внимания.

22. Квинни

Бык, более без золотых рогов, отбыл в Сибирь в бессрочную ссылку.

Инквизитор Андрей Иванович Ушаков, верный очередной правительнице (а на самом-то деле верный единственному правильному — действующей власти), продолжил допрашивать Лисавет в нежной и вкрадчивой своей манере и готовил экстракт о благонадежности цесаревны. Или, наоборот, нет.

И верная рыба-лоцман, доктор Лесток, однажды принес и поставил перед патронессой два портрета. На одном из них она была в короне и в мантии, и, кажется, даже хлипкий трончик был под нею пририсован. А на второй — в клобуке, в келье и с прялкой.

Мол, выбирай, хозяйка, как пожелаешь дальше.

Коляска у графа Остермана была изящнейшая, вся из выгибов и высоких окружностей, но все равно, видать, тяжела. Рене Лёвенвольд лично выкатил коляску с хозяином из приемной правительницы с явным усилием. Два здоровенных гайдука-лакея плелись, ненужные, следом за ними на приличном расстоянии, дабы не мешать господам шептаться. Ренешка склонялся через спинку и о чем-то кукловоду взволнованно говорил, во все его бесчисленные шарфы и пледы, и Остерман отвечал марионетке. Тихо, уверенно, спокойно. Ренешка мелового был цвета — то ли от страха, то ли от волнения, то ли от белил, и тонкие ручки дрожали на поручнях коляски. А невозмутимый хозяин улыбался и успокаивал бедняжку, мол, не суетись.

— Волкан и Венера, — послышалось за спиной у Лисавет.

И тут же рассыпался в ответ нежнейший мелкий горошек:

— Но-но-но, пупхен и пуппенмейстер…

Арайя и Даль Ольо, две переплетенные гадюки, наблюдали за унижением блистательного патрона — с радостью и одновременно с состраданием.