Известие о ее смерти потрясло меня. Мами совсем ненадолго пережила мою мать…

Но Мами была слишком молода, чтобы умирать! Должно быть, после того, как она покинула меня, жизнь ее сильно изменилась. Супружество… дети… Была ли она счастлива? Она писала мне, что да, но можно ли было ей верить? А теперь ее малыши осиротели… Милая моя Мами, как, должно быть, она любила их, а они – ее! Она стала гувернанткой мадемуазель де Монпансье, с которой ей, видимо, приходилось нелегко, и тем не менее мадемуазель была у постели Мами, когда та умирала, и Мами поручила ей своих детей. О них были последние мысли дорогой моей подруги. Но вспомнила она и обо мне.

Я горько плакала. Мне тоже следовало быть рядом с умирающей. «О милая Мами, – думала я. – Надеюсь, что ты была так же счастлива в браке, как я… Впрочем, это было невозможно. Ведь на свете нет другого такого человека, как Карл. Ах, Мами, ты так радовалась за меня, так восхищалась моей супружеской жизнью!»

– Дорогая моя Мами, – шептала я. – Упокой, Господи, твою душу, и да будет земля тебе пухом!

Но в то время, когда я носила траур по матери и по своей самой любимой подруге, пришла и приятная весть. Ко мне прибыл гонец от Джорджа Дигби, графа Бристольского, и от Генри Джермина. Они хотели присоединиться ко мне, но сначала решили узнать, будет ли уместен их приезд.

«Я бы многое могла сделать с помощью верных друзей!«– написала я им в ответ.

Вскоре они примчались ко мне, и, несмотря ни на что, настроение мое немного улучшилось. Я часто думала, как было бы прекрасно, если бы Карл был со мной и это был бы официальный визит. Сейчас, когда принц Оранский с отцом покинули город и отправились на маневры, все вокруг как-то приуныли. Казалось, Мэри скучает по своему мужу; мне он тоже очень нравился. Ведь я страстно желала своим детям испытать то же счастье, что обрела в браке я… Или, по крайней мере, могла бы обрести, если бы наши отвратительные враги позволили мне это. Увы, в мире было так мало людей, подобных Карлу!

Генри Джермин изо всех сил старался ободрить меня. Граф Дигби тоже пытался сделать все, что можно, но был так влюблен в звуки собственного голоса и так часто рассуждал о заблуждениях парламента и прочих серьезных материях, что женщины вряд ли сочли бы графа интересным собеседником. Он ничуть не походил на Генри Джермина. Тот был веселым, очаровательным человеком и каким-то образом умудрялся внушать мне, что все не так плохо, как казалось до его приезда.

Старшая принцесса Оранская родила девочку, и меня попросили стать крестной матерью малышки; в честь моей дочери – нового члена семьи – малютку любезно назвали Мэри. Но я была тверда в своем решении не принимать участия в обрядах протестантской церкви, а потому при крещении младенца присутствовала лишь моя дочь.

Кое-кто из моих друзей считал, что мне не надо было отказываться от участия в церемонии. Ведь я рисковала обидеть принца и принцессу Оранских! Возможно, так думал и Генри Джермин; правда, будучи человеком чрезвычайно деликатным, он никогда не говорил со мной на эту тему. Но ни за какие блага мира не пошла бы я против своих убеждений!

После приезда Генри и Дигби фортуна вроде бы повернулась к нам лицом. Выяснилось, что королевские драгоценности можно если не продать, то заложить: нашлись купцы, готовые дать нам под них крупную ссуду. Люди эти понимали, что если мы вовремя не выкупим драгоценностей, вернув долг с огромными процентами, то те, у кого окажутся эти сокровища, смогут вполне законно предъявить на них свои права.

Я никогда не относилась к людям, способным думать о последствиях своих поступков. В тот момент мне отчаянно нужны были деньги – и вот появилась возможность их получить.