Сегодня он ушил прободную язву, пик мастерства для районного хирурга. По-хорошему надо было сделать резекцию, поскольку после перфорации прошло намного меньше шести часов, но Семен не отважился. В себе он был уверен, но разве можно подвергать пациента серьезной операции, когда тебе ассистирует акушер-гинеколог, а наркоз дает палатная медсестра? Нет, в полевых условиях только минимум.

Так и его жизнь пройдет по минимуму, в самых стандартных и рутинных операциях. Аппендицит, ну, грыжа, ну, спленэктомия… И это еще яркие пятна, пики профессиональной деятельности, а на каждый день панариции и прочие гнойники.

Боже, какая тоска! Ведь он готовился к совсем другой судьбе и уже почти жил ею, почти победил, почти освоился, и видел на много лет вперед, как оно будет, но все перевернул жалкий глоток коньяка.

Оказавшись в глухой деревне вместо кафедры, Семен не то чтобы растерялся, но, грубо вырванный из своей настоящей жизни, никак не мог освоиться в этой и жил будто в полусне, будто понарошку, не сам собой, а словно играя чужую роль, которую навязали ему против воли.

Казалось, что все происходящее – сон и морок, и скоро он вернется домой не только в пространстве, но и во времени, окажется в том роковом дне и все исправит.

Эта надежда, хоть и несбыточная, помогала ему просыпаться каждое утро и не выть от тоски, а отправляться на работу.

Лишь иногда находило острое и мучительное отчаяние, когда он понимал, что все всерьез и по-настоящему. Жизнь проходит именно сейчас и именно здесь. Он навеки отлучен от прекрасного мира большой хирургии и науки и будет гнить здесь, грубеть и деградировать.

Панибратствуя с мужиками, он сам не заметит, как превратится в такое же быдло, от безнадеги воплотит в жизнь самый страшный мамин кошмар, то есть женится на местной медсестре, и тогда совсем конец.

Семен представил себе, как живет с Наташей, и скрипнул зубами.

Прислонился к ледяному стеклу лбом и подышал.

Надо думать о чем-то хорошем, чтобы снять этот спазм отчаяния.

Например, о том, что резекцию желудка ему на кафедре все равно никто не дал бы сделать самостоятельно. Профессор с доцентом стояли бы над душой, подсказывали, а Велемиров обязательно бы вырвал из рук инструмент посреди операции и отправил на место ассистента. На кафедре была толпа нянек и контролеров, а тут он царь и бог. «Угу, – мрачно вздохнул Семен, – царь фурункулов и бог белой горячки. Но хоть бы и в этих узких рамках, а я сам принимаю решения, чего на кафедре не мог в принципе. Наверное, самостоятельность полезна, только сейчас не те времена, когда доктор из глубинки мог своим талантом покорить столицу. Если уж попал в задницу, то шиш выберешься, будь ты хоть Пирогов. Эх, надо было ехать в Комсомольск-на-Амуре… Мама сейчас так занялась Зиночкиными актерскими делами, что про сына и не вспомнит, пока на премьеру фильма не понадобилось бы ее вести».

Семен улыбнулся. У него всегда поднималось настроение, когда вспоминал племянницу, такая уж она была радостная девчонка. Интересно, на кинопленке будет видно ее обаяние или пропадет? Да нет, не должно, Пахомов – действительно великий режиссер, и человек, кажется, хороший, Лариса с мамой прямо молятся на него. Мама рассказывает, что и он Зиной очень доволен, говорит, что у нее настоящий талант, и предрекает девочке большое будущее. Слава богу, хоть кого-то в их незадачливой семье ждет успех.

Почтальонша приближалась, неуклюже переставляя ноги в высоких светлых валенках.

День вдруг потускнел, пронзительная голубизна неба полиняла, и душу внезапно затопила серая, как цемент, тоска, даже во рту сделалось горько. Почему-то Семен понял, что почтальонша идет к нему.

Прямо в операционном белье он выбежал на крыльцо, накинув поверх тулуп.

Почтальонша молча протянула ему бланк телеграммы, и Семен взял, уже зная, что там написано.