Все было неподвижным, кроме листьев, тихо шелестящих под ветром. На самой нижней ветке одного из деревьев рощи сидела маленькая гейала, вопросительно задрав мягкий, пушистый хвостик. Она смотрела на него со сверхъестественной серьезностью. Если бы он был в обличье филина, подумал Дариен, гейала при одном взгляде на него пустилась бы наутек. А теперь, наверное, он выглядел безобидным. Любопытство. Всего лишь мальчик, отданный на милость леса, который не был милостивым.

Ну и хорошо, решил он с каким-то смирением отчаяния. Так даже легче. Все, начиная с его самых первых воспоминаний, твердили ему о выборе. О Свете и Тьме, о выборе между ними. Но они сами не могли выбрать или решить между собой насчет него: Пуйл, который привел его к Древу Жизни, хотел, чтобы Дариен стал старше, чтобы он приобрел свой облик и получил доступ к более обширным познаниям. Кернан, повелитель зверей, хотел знать, почему ему вообще позволили жить. Седовласая Ясновидящая с испуганными глазами дала ему сверкающий источник Света и смотрела вместе с ним, как Свет погас. Потом она послала его к матери, которая прогнала его прочь. Финн даже Финн, который учил его любить Свет, ушел, не попрощавшись, чтобы найти собственную Тьму в огромных пространствах среди звезд.

Они говорили о выборе, о том, что он балансирует между матерью и отцом. Слишком тонким было это равновесие, решил он. Слишком трудный выбор для всех них, и в самом конце для него тоже. Так легче, легче отказаться от этой необходимости решать, сдаться лесу в этой обители древних сил. Принять свою смерть, от которой всем станет лучше. Мертвый не может быть одиноким, подумал Дариен. Не испытывает такой боли. Они все его боятся, боятся того, что он может сделать со своей свободой выбора, того, кем он может стать. Больше им не надо будет бояться.

Он вспомнил лицо светлого альва в то последнее холодное зимнее утро у Древа Жизни, каким оно было прекрасным и сияющим. И как он боялся. Он вспомнил Ясновидящую с ее белыми волосами. Она подарила ему подарок, чего раньше не делал ни один из чужих людей, но он видел ее глаза, сомнение и страх в них еще до того, как погас Свет. Это была правда: они все боялись того, что он выберет. Кроме его матери.

Эта мысль застала его врасплох. Она поразила его с силой откровения. Она не боялась того, что он может сделать. Она была единственной, кто не пытался приманить его, как голоса снежной бури, или убедить его, как Ясновидящая. Она не старалась привязать его к себе или даже подсказать ему дорогу. Она отослала его прочь, потому что выбор был его собственным, и она единственная хотела позволить ему сделать этот выбор самостоятельно. Может быть, внезапно подумал он, может быть, она ему верила.

В роще, в темноте, он видел цветы на холмике, где родилась Лизен, и видел их ясно ночным зрением своего отца, думая о своей матери.

Затем почему-то он вспомнил Ваэ и Шахара, приемных родителей. Он подумал о двух своих отцах: об одном — беспомощном рядовом солдате в армии Бреннина, послушном безличным приказам Верховного правителя, не имеющем права остаться со своей женой и сыновьями в холодную зиму, не имеющем права их согреть. И о втором, о Боге, самом сильном из Богов, страшнее зимы и войны. Которого боялись, как боялись и его, Дариена, за то, что он — его сын.

Ему следовало выбирать между ними.

Если посмотреть с одной стороны, то выбора никакого и не оставалось. Его умение видеть в темноте, страх, который он возбуждал, погасший Свет на его лбу — все говорило об этом. Похоже, выбор уже был сделан. С другой стороны…

Он так и не додумал эту мысль.

«Мне бы доставило удовольствие, если бы ты умолял сохранить тебе жизнь».

Если бы камни умели разговаривать, их голос был бы таким же. Слова грохотали, скользили, словно гигантские камни, стронутые с места, словно прелюдия к лавине или землетрясению.

Дариен резко обернулся.