- Я же Теренс Хэллидэй.

Еще несколько секунд он не шевелился, а затем сокрушительный вздох будто зародился где-то у него в недрах, поднялся волной, набрал силу, наполнил все тело, поверг в дрожь и, наконец, вырвался изо рта:

- Знаю, мой милый, конечно, знаю!

Он всегда подвывал подчеркнуто, но сейчас - с особенной растяжкой, и, говоря, он знакомо, нетерпеливо дернул рукой.

- Вот так встреча! Что тебя занесло в Милан, Осси?

Но сам я почувствовал фальшь в своем голосе - неуемный энтузиазм и сердечность, а ни того, ни другого Осси не выносил.

- Я поезда жду. Я уже пять часов тут.

- Пять часов? Ты опоздал?

- Нет. Ты же прекрасно знаешь, я всегда панически боюсь опоздать на поезд.

Что правда, то правда.

- Единственная гарантия - очень загодя приехать на вокзал.

- Да, но пять-то часов, Осси!

Он нетерпеливо мотнул головой.

- Тут сложное стечение обстоятельств. Было два поезда, к одному я мог поспеть за полчаса, а к другому за пять. Я выбрал второй.

- Господи, и что же ты тут делаешь?

- Сижу. Очень удобно.

- Может, выпьем? У меня еще время есть, и тебе веселей будет.

- Ты же знаешь, я не пью.

Вот уж чего не знал, того не знал. В субботу и воскресенье, которые мы провели с ним в Кембридже в 1945 году, он пил не переставая. Но я постеснялся ему про это напомнить. Не нашелся я и тогда, когда Осси заявил:

- Я направляюсь в монастырь.

Я предложил хотя бы выпить по чашке кофе.

- Мы сто лет не виделись, есть о чем поговорить.

Но когда мы устроились за столиком, выяснилось, что говорить нам не о чем. Осси сидел, томно уставясь в свою чашку, нога на ногу, рука на спинке соседнего пустого стула - и молчал.

- Ей-богу, - отчаявшись, начал я, - на Миланском вокзале хоть навек поселяйся; тут тебе все, что надо, - обеды, закуски и спиртное - пожалуйста, и все удобства, книги, газеты, разнообразнейшая публика. Спи себе на диванчике, места много, можно и погулять. И химчистка есть, и парикмахерская.

- Вот именно, - сказал Осси между легкими глоточками кофе. - Именно!

Я чувствовал себя круглым идиотом.

- Ну... А что ты вообще-то поделываешь, Осси?

- Да так, всякое,- ответил он, помолчав. - У тебя найдется английская сигарета?

Я дал ему сигарету, и он аккуратно вставил ее в костяной мундштук. Характерно, что он ничего мне не сказал про свою жизнь. Он всегда скрытничал, хоть в те времена, когда я хорошо его знал, скрывать ему было решительно нечего. Например, застанешь его за чтеньем письма, он сразу сложит листок и сунет в карман. И он вечно запирал один ящик письменного стола. А если в разговоре он упомянет какого-то друга и ты его спросишь, кто это, он непременно ответит:

- Неважно, ты не знаешь и обойдешься.

Вообще, сам удивляюсь, как я терпел грубость Осси. Ведь как я ни старался объяснить это "его особенностями", "его манерой", я знал, что это грубость, хоть, возможно, и безобидного свойства. Осси был мой друг, мой первый, мой лучший друг, и, честно говоря, мне льстил его выбор, меня он удивлял, и я до того боялся утратить его расположенье, что не смел восставать против хамоватости, с которой частенько сталкивался.

Но дело не только в этом. Кроме кривлянья, грубости и самомненья, Осси обладал и кое-какими другими, скрытыми свойствами. Когда мы оба были подростками, он меня ошеломил, я не знал ему равных, он казался мне самым обаятельным существом на земле. Я родился в семье небогатого врача в Солихалле. Осси родился в России, правда в английской семье. Семилетним его одного отправили на поезде из Москвы в Турцию. Год он прожил в Персии и там научился вышивать серебром и золотом у одной девяностосемилетней старухи. Когда мы с ним познакомились в сассекской школе, отец его уже умер, а мать вышла замуж за пианиста-еврея.