Громко захлопнули входную дверь.

Он не мог работать, он весь трясся, голова кружилась, оттого что он видел ее и она такая, и он побрел из деревни прочь, к Солончаку, мимо живых оград, низко, до самой травы, повитых вьюнками. Коровы все улеглись, и над их тяжелыми головами плясали под деревьями мухи. У него саднило горло, болела грудь, он задыхался. Он знал, что больше он ее не увидит.

Он не мог ужинать, выпил только две кружки сладкого чая, а мясо, пирог и картошку оставил. Ему хотелось вскочить, бить кулаками, в нем закипало бешенство против своей немоты, своей беды.

Он засучил рукава и пошел в глубь сада, к курам, схватил одну и удержал на весу сумасшедший всполох крыльев и лапок. Берта Туми в дверях кухни молча смотрела, как он сворачивает птице шею. Она все поняла, и она ничего не могла тут поделать, она только увидела то же бешенство, какое бывало еще у братца. Вообще-то Нэйт другой, терпеливый, добрый и птицу убил мигом, чтобы не больно. Но все же он озверел, такого она его никогда не видала. Он принес на кухню мертвую птицу, держа за лапки, и Берта велела положить ее в мойку, чтоб завтра, когда остынет, общипать.

- Ты бы поел.

Он затряс головой, и тоска замутила ему глаза. Он снова вышел с ружьем и стрелял ворон, и соек, и голубей на полях У Фейзов и дальше, в лесу, пока совсем не стемнело, и сегодня, как всегда, он стрелял метко, хотя ему приходилось изо всех сил сжимать ружье, унимая в руках дрожь. Он сам себе был тошен, но стрелял и стрелял, чтоб одолеть злобу и горечь. Ружье палило, а он только видел дымок, и палец соскакивал с курка. И где-то плюхалась птица - бесшумно, бесшумно.

На западе, над лесопосадками, уже расползалась по небу темная, как сливовый сок, клякса. И сладко запахло.

Он расстрелял всю дробь и пошел домой, руки и ноги болели, в голове было пусто. Злость у него прошла. И вообще ничего не осталось. Он надкусил кусок пирога, который сестра оставила ему под салфеткой, но ему сжало горло, и все пришлось выплюнуть. Сухие глаза болели, если бы он заплакал, ему стало бы легче, а слезы не шли, он лежал на кровати и смотрел в темноту, и он вспоминал ее.

Он проснулся не сразу, медленно, и, когда открыл глаза, увидел, что в комнате стоит белый лунный тихий свет. И он понял. Его разбудила ее смерть. Он лежал, и его наполнял покой, будто он выздоровел от долгой горячки.

Протянуть руку - и он бы ее тронул. Только б он мог с ней заговорить она бы ответила. Он про нее думал, и она все равно была с ним. Хорошо, что отмучилась. Вчера ей вроде не было больно, просто ослабела, устала.

Нэйт уже не раз чуял смерть. Когда Нелсон, брат, умер тогда в больнице в Гарстоне, Нэйт как раз выбирал для двери попу доски, и вдруг он все понял про брата, которого любил и ненавидел, чтил и боялся, и на другой день он пошел в больницу, и ему сказали, когда умер брат, и оказалось - он умер точно в тот час.

Теперь он встал и подошел к окну. Ему в лицо пахнуло левкоями. Высоко над лесом плыл месяц. От новой смерти притихла ночь.

Вот он стрелял птиц, сворачивал шеи курам, и все потому, что в нем кипела ярость. Стрелять было незачем. Он вел себя плохо. Но теперь - девочка тут, а то все кончилось, больше так стрелять он не станет. Зло с него сошло.

И он заснул.

За ним прислали спозаранок, а он их боялся и, когда увидел их у двери, понял, как они ненавидят его и винят. Хэллоран, весь красный от гнева и слез, вонзил глаза в Нэйта Туми.

- Иди. Делай свое дело. Давай.

Опять он пошел за Эмми Хэллоран по ступенькам. Наверху она оглянулась, дохнула ему в лицо:

- Вот. Ругается. Говорит, зачем тебя впустила. Он не велел. Нэйт стоял тихо. Он понимал ее беду и упрек, и ему хотелось объяснить ей, что так лучше и это не страшно, что умерла ее дочка. Он ничего не мог тут поделать, он ничего не мог сказать.

Он думал, что, когда увидит ее мертвую, ему тоже станет обидно и горько, а ему стало легко.