Словом, на сей раз ничего не было. В гробовом молчании разошлись все обитатели самой знаменитой квартиры в Москве. Неизвестного гражданина квартхоз и Катерина Ивановна под руки вывели на лестницу. Неизвестный шел, багровый, дрожа и покачиваясь, молча и выкатив убойные, угасающие глаза. Он был похож на отравленного беленой (atropa belladonna).

   Обессилевшего петуха Павловна и Шурка поймали под кадушкой и тоже унесли.

   Катерина Ивановна, вернувшись, рассказала:

   -- Пошел мой сукин сын (читай квартхоз -- муж Катерины Ивановны) как добрый за покупками. Купил-таки у Сидоровны четверть. Гаврилыча пригласил -- идем, говорит, попробуем. Все люди как люди, а они налакались, прости Господи мое согрешение, еще поп в церкви не звякнул. Ума не приложу, что с Гаврилычем сделалось. Выпили они, мой ему и говорит: чем тебе, Гаврилыч, с петухом в уборную иттить, дай я его подержу. А тот возьми и взбеленись. А, говорит, ты, говорит, петуха моего хочешь присвоить? И начал выть. Что ему почудилось, Господь его ведает!..

   В два часа ночи квартхоз, разговевшись, выбил все стекла, избил жену и свой поступок объяснил тем, что она заела ему жизнь. Я в это время был с женою у заутрени, и скандал шел без моего участия. Население квартиры дрогнуло и вызвало председателя правления. Председатель правления явился немедленно. С блестящими глазами и красный, как флаг, посмотрел на посиневшую Катерину Ивановну и сказал:

   -- Удивляюсь я тебе, Василь Иваныч. Глава дома и не можешь с бабой совладать.

   Это был первый случай в жизни нашего председателя, когда он не обрадовался своим словам. Ему лично, шоферу и Дуськину мужу пришлось обезоруживать Василь Иваныча, причем он порезал себе руку (Василь Иваныч, после слов председателя, вооружился кухонным ножом, чтобы резать Катерину Ивановну: "Так я ж ей покажу").

   Председатель, заперев Катерину Ивановну в кладовке Павловны, внушал Иванычу, что Катерина Ивановна убежала, а Василь Иваныч заснул со словами:

   -- Ладно. Я ее завтра зарежу. Она моих рук не избежит.

   Председатель ушел со словами:

   -- Ну и самогон у Сидоровны. Зверь самогон.

   В три часа ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был мужчина, а не тряпка, я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей комнаты. Но я его боюсь. Он самое сильное лицо в правлении после председателя. Может быть, выселить ему и не удастся (а может, и удастся, черт его знает!), но отравить мне существование он может совершенно свободно. Для меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я не могу писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет финансовый крах.

   -- Драсс... гражданин журналист, -- сказал Иван Сидорыч, качаясь, как былинка под ветром. -- Я к вам.

   -- Очень приятно.

   -- Я насчет эсперанто...

   -- Заметку бы написа... статью... Желаю открыть общество... Так и написать. Иван Сидорыч эсперантист желает, мол...

   И вдруг Сидорыч заговорил на эсперанто (кстати: удивительно противный язык).

   Не знаю, что прочел эсперантист в моих глазах, но только он вдруг съежился, странные кургузые слова, похожие на помесь латинско-русских слов, стали обрываться, и Иван Сидорыч перешел на общедоступный язык.

   -- Впрочем... извин... с... я завтра.

   -- Милости просим, -- ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча к двери (он почему-то хотел выйти через стену).

   -- Его нельзя выгнать? -- спросила по уходе жена.

   -- Нет, детка, нельзя.