Что ж… Пожалуй, в отношении Бориса Салтыков повел себя и в самом деле изменнически. Сравнительно недавно он пользовался высоким доверием царя, был дипломатом, послом к Сигизмунду, после неудачных переговоров с Сапегой. Ему было поручено сопровождать в Москву жениха Ксении, датского принца Иоанна, и он с большим усердием выполнял поручение, подробно информируя царя о будущем зяте.

Вплоть до такого рода доверительных сообщений:

«Платьице на нем было атлас ал, делано с канителью по-немецки, шляпка пуховая, на ней кружевца, делано золото да серебро с канителью, чулочки шелк ал, башмачки сафьян синь».

Так и видишь перед собой этого, почти из сказок Андерсена, датского принца в алом и голубом, в золоте и серебре… Только судьба у него не сказочная — смерть в Москве, на двадцатом году жизни, к отчаянию несчастной Ксении, от которой недавно отказался другой жених — принц шведский…

Не раз Салтыков проявляет подлинно государственный характер.

В Иван-городе он жестко обрушивается на погрязших в местничестве воевод, которые из-за распрей между собой задерживают «милых царскому сердцу» немцев, ливонских перебежчиков, стремящихся на русскую службу.

Немцы нужны государству, и Салтыков выговаривает:

«Вы делаете не гораздо, что такие великие многие дела за вашею рознею теперь стали!»

Таков этот противоречивый, незаурядный человек.

Кто же он — злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени — с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…

Но пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие, «норовя окаянному Гришке».

«Норовя Гришке» — так, собственно, оценивают приказ все; никто, однако, не противится его выполнению. Ратники охотно отступают от почти уничтоженных стен, их можно понять. Но и главные воеводы — Мстиславский с Шуйским — приказ подчиненного им Салтыкова не отменили! Вот где зреет подлинная измена. Шкурная!

Штурм сорван. «Достойные смеха»? Никто не смеется.

У каждого по-своему, но у всех под Кромами на душе смутно.

Ждут.

Доложили царю, что ведут планомерную осаду, и время от времени обстреливают осажденных. Казаки, однако, приспособились, вырыли землянки в тыльных откосах вала и укрываются там от ядер. Но мало осталось людей и кончаются припасы.

Свирепствует смерть и вокруг крепости. По мере приближения весны приходят сырость, гниль, болезни. Смертоносный мыт уносит множество жизней.

Царь посылает больным лекарства.

Дмитрий из Путивля — сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.

То ли по нерадивости осаждающих — не один Салтыков «норовит окаянному», — то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.

Снова затишье.

Время осады совпадает с великим постом.

Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.

А в Путивле?

Как там «расстрига», принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?

Ничего подобного! Совсем напротив.