Опустим подробности.

Федор был убит омерзительно.

Трупы его и матери в бедных гробах выставили на всеобщее обозрение.

Ксению забрали в дом Мосальского.

Народу было лицемерно объявлено, что Федор и царица от страха отравились, однако следы насильственной смерти были слишком заметны…

Пушкин писал, что народ безмолвствовал.

Люди действительно без ликования толпились у гробов. Было беспокойно от совершенного. Утешала лишь мысль о божьей каре дочери палача Малюты и сыну убийцы ребенка — царевича.

По этому поводу летописец грустно и меланхолично замечает:

«Святая кровь Димитриева требовала крови чистой, и невинные пали за виновного. Да страшатся преступники и за своих ближних!»

Не подумали об этом вовремя тесть с зятем. А возможно, зять-Борис и думал, и страдал в страхе…

Зарождалась в беспокойных людских головах и тревога: если на Федора отмщение, то за что? Ведь спасся царевич. Неужели не истинный? Тогда, выходит, не божья кара, а нам грех? Господи, помилуй…

И народ безмолвствовал.

Наконец тела были погребены вместе с останками самого Бориса, извлеченными из Архангельского собора. Всех троих отвезли на Сретенку и закопали в захудалом Варсонофьевском монастыре.

Тем временем в Туле кипела жизнь.

Свыше ста тысяч человек толпились при дворе Дмитрия.

Во все города, включая Сибирь, рассылаются грамоты о том, что новый царь, «укрытый невидимою силою от злодея Бориса, и, дозрев до мужества, правом наследия сел на государстве Московском».

Между тем вельможи-перебежчики доставили из Москвы государственную печать, ключи от кремлевской казны, царские одежды и доспехи, а также бесчисленное количество прислуги.

Дело ставилось на широкую ногу.

В праздничной суматохе не хотелось замечать, что вельможи и казаки вовсе не заодно. «Разберусь, ведь все идет отлично!» — так, наверное, думал радостный царь.

Из Тулы Дмитрий двинулся к Москве и в Серпухове узнал о гибели Годуновых.

Встречающие заверили:

«Святые храмы, Москва и чертоги Иоанновы ожидают тебя. Уже нет злодеев: земля поглотила их. Настало время мира, любви и веселия».

По поводу смерти Годуновых Дмитрий выразил сожаление.

Возможно, и угрызался и сожалел почти искренне, но было уже не до покойников.

На берегу Оки, на лугу, поставленный к прибытию Дмитрия, красовался огромный шатер, богато убранный на несколько сот человек. Там бойко хозяйничали повара срочно привезенной из Москвы придворной кухни. Царь давал свой первый пир.

Первый царский. До сих пор с ним пировали соратники по оружию. В шатре под Серпуховом Дмитрий угощал вчерашних противников — «бояр, окольничих и думных дьяков…»

Под Кромами он отдает дань уважения героям-казакам.

В Туле неприветливо встречает «борисовых изменников»: бояр, пришедших с повинной, позволяет казакам глумиться над ними.

В Серпухове о народе не слышно.

Следующий этап — Коломенское.

Шестнадцатое июня.

Новый шатер, теперь уже на подмосковном лугу.

Со всех сторон несут дары — ткани, меха, золото, серебро, жемчуг. Как это не похоже на недавнее сидение в Путивле! У ног царя все. Даже немцы-наемники наконец поняли, что у них нет другого хозяина.

«Мы честно исполнили долг присяги, и как служили Борису, так готовы служить и тебе, уже царю законному».

Сплошная радость развязывает язык, с него — в какой уже раз! — слетают неосторожные слова. Дмитрий славит неустрашимость немцев при Добрыничах.

Но Петр славил побежденных шведов.

А Дмитрий заверяет тех, кто обратил его в бегство:

— Верю вам более, нежели своим русским!

Это лишнее, это то, что называется политической ошибкой.