«Пусто, пусто, пусто…».

«Тебе пусто, стерва? Влезь-ка в мою шкуру!»

Один за другим поганили своим присутствием кустарно освещенную сцену все эти счетоводы, водители, ударники и ударницы, Лизиными по́том и кровью переродившиеся в бессмертных чеховских героев. Играли, правда, как в последний раз.

Аркадина (начальник участка фасовки) не на шутку упала в обморок, завсклада готовой продукции, точнее, Тригорин, едва держался на ногах, отчего фигура его неожиданно приобрела трагический оттенок, коровой страдала по своей коровьей же жизни Маша, заведующая столовой.

Лиза не могла заставить себя смотреть на сцену, ей казалось, что поставила она нечто дьявольское, отчего вечно ей гореть в аду.

И все-таки, когда добродушный толстый замдиректора, он же доктор Дорн, произнес последнюю реплику, повисла благоговейная тишина, которая вдруг как завеса небесная разорвалась сверху донизу аплодисментами. Поднялся невероятный шум. Публика в зале аплодировала стоя, ошалевший машинист, как заведенный, то закрывал, то открывал занавес.

Актеры, растерявшиеся от неопытности, обалдело стояли, не соображая, что пора раскланиваться, потом вдруг принялись обниматься и целовать друг друга.

Овации, выкрики «браво», «бис» и даже «автора!», слезы – все это доходило до Лизы, но как бы через толстую перину. «Пусто, пусто, пусто… как это? “Страшно, страшно, страшно”»?

Ни в жизнь. Глупости.

Не страшно ей было, когда, посинев на глазах, осела на землю ярко и хорошо одетая, только что живая женщина. Не страшно, когда только что ликующий Денис кубарем летел под откос. Не страшно, когда ловили ее слова мелкие идиотки, готовые по ее велению на все, вплоть до смертоубийства. А ведь неплохая идея была, можно было долго подъедаться их ручонками: сковородки – это так, для начала. Повязать их полным послушанием, а потом что угодно с ними делай – не страшно.

Страшно стало вчера, когда она поняла, что в самом деле беременна, и увидела расцарапанную физиономию Вальки. Да, предателя. Да, убийцы. Да, поганого, подлого, но во всем мире только он один у нее и был. Валька недостреленный – ведь уже повели его под откос двое с винтовками, – вытащил ее из-под обломков, когда разбомбили санитарный состав, он же обобрал погибшую женщину-военврача, только благодаря ему она не повесилась тут же, на первом суку, осознав, что погиб Денис.

Да. И он же пристрелил Дениса, который бросился к нему с объятиями – как же, зема, радость-то какая! И Лизонька, Лизочек жива! Неважно, что чужая – главное, что жива-здорова!

А ведь Ревякин чуйкой своей разведчицкой все верно понял и выследил их как раз тогда, когда они, припрятав награбленное на голубятне, решили пройти до следующей платформы – конспираторы хреновы. И если бы не был таким дураком наивным, понял бы: не всех знакомых стоит подпускать к себе.

«Как тошнит-то…»

Лизу подняли на руках, вынесли на сцену, она с трогательной улыбкой и чуть не плача пропела несколько глупых слов, звучащих так искренне, так душевно. Что-что, а лицедействовать она умела.

«Ну и пусть, пропади оно все пропадом. Когда же они все заткнутся? Ненавижу всех. Ненавижу! Как я устала… Зачем он говорил, что целовал землю, по которой я ходила? Это не он, это Денис убитый. Как он обрадовался! Это меня надо было убить, а не его».

Она вдруг вспомнила, как в черное крымское небо улетали огненные искры пионерского костра. Точь-в-точь пылал тогда поезд, и настоящие люди кидались спасать таких же настоящих, и многие такими же искрами улетали в небо, в бессмертие.