Когда Джоли подходила к источнику, ее штанина зацепилась за ветку шиповника, и на тонкой льняной ткани образовалась затяжка. Тихо ругнувшись, Джоли наклонилась, чтобы отцепить нитку, и при этом уколола палец, выступила кровь. Она взяла палец в рот и пососала. Слишком долго она прожила в городе — отвыкла от дикой природы, от сельской местности. Наконец она отцепила штанину от ветки и продолжила путь, пока не вышла на опушку. Возле пруда, у кромки воды, стоял великолепный вороной арабский скакун и, наклонив голову, пил из пруда. Раз есть конь под седлом, значит, где-то должен быть и всадник, рассудила Джоли. Спрятавшись за деревом и густым кустарником, она могла осмотреть окрестности, оставаясь незамеченной. И через несколько секунд Джоли заметила черноволосого мужчину. Высокий, широкоплечий, он стоял по щиколотку в воде. Джоли словно завороженная смотрела, как он снял с себя рубашку, бросил ее на землю, наклонился и зачерпнул полные пригоршни воды. Он вылил воду на голову, давая ей стечь по лицу, по плечам, по груди. Потом сделал это еще несколько раз. Джоли смотрела затаив дыхание. Мужчина был так же великолепен, как его конь.

Она пришла к пруду в надежде, что сможет заставить себя вспомнить подробности того дня, когда ее во второй раз пытались убить, и, может быть, сумеет вспомнить что-то о том, кто на нее напал. Она проходила долгий курс психотерапии, но за все эти годы не сумела вспомнить ничего существенного ни об одном из покушений на ее жизнь. Или правда была похоронена очень глубоко в ее подсознании, или она действительно ничего не помнила. Если приезд домой поможет ей раз и навсегда освободиться от чувства вины, перестать упрекать себя зато, чего она не знает, то эта поездка обратно в ад вполне окупит деньги, потраченные на дорогу.

Мужчина повернулся, вышел из воды и сел на влажную землю. Его мокрые черные волосы блестели на солнце. Он запрокинул голову, посмотрел на ясное синее небо и потянулся всем своим длинным гибким телом, напомнив Джоли пуму, разлегшуюся на солнце. У Джоли перехватило дыхание: она его узнала. Это был Максимилиан Деверо! И помоги ей Боже, его вид по-прежнему приводил Джоли в трепет.

Макс вдруг издал громкий стон, похожий на вой, резанувший Джоли по нервам, и зарыдал. Словно зачарованная она с каким-то священным ужасом смотрела, как его тело сотрясается от скорбного плача. И это действительно была скорбь. Макс мучительно скорбел по отцу. Странно, но Джоли отчасти даже завидовала его способности оплакивать потерю, тогда как у нее не осталось слез для Луиса Ройяла.

По-видимому, Макс пришел к пруду, чтобы побыть в одиночестве, чтобы без свидетелей дать выход боли, гневу, чувству безысходности. Джоли вдруг стало его жаль: он казался очень одиноким, совершенно одиноким, трагически одиноким.

Но нельзя было допускать, чтобы он заметил ее подсматривающей за ним. Ему бы не понравилось, что она застала его в минуту слабости. С ее стороны самым мудрым шагом было бы как можно быстрее убраться из Белль-Роуз ко всем чертям. Иначе ей придется очень скоро встретиться с Максом и всеми остальными. А когда она окажется лицом к лицу с новым хозяином Белль-Роуз, она встретится с ним не как с членом семьи, а как с врагом. Макс и не может быть для нее никем другим. Если дело дойдет до противостояния, то он встанет на сторону матери и сестры. В случае если, как Джоли подозревала, отец завещал Белль-Роуз Джорджетт или Меллори, она собиралась опротестовать завещание. Если для того, чтобы не отдать дом предков матери в руки этой шлюхи, придется судиться — что ж, она найдет хорошего адвоката, специалиста по опротестованию завещаний, и затаскает их по судам.