«По-прежнему ли ты метко стреляешь?» — спросил он.

«Хотите проверить?»

«Хочу».

На другой стороне дороги стояло тенистое ореховое дерево с гладкой корой; я выстрелил в него, потом выстрелил из другого пистолета и так метко попал в первую пулю, что отцу показалось, будто я промахнулся.

Он подошел к дереву и, поковыряв его кору кончиком ножа, убедился, что обе пули лежат в одном и том же отверстии.

«Хорошо, — сказал он. — Снова заряди пистолеты».

«Уже зарядил».

«Тогда — в дорогу!»

Нас ждали два оседланных коня; я убрал пистолеты в седельную кобуру, причем заметил, что отец зарядил и свои пистолеты.

Мы отправились в путь.

Часам к одиннадцати утра мы прибыли в город, где шумела большая толпа: был базарный день и сюда съехались жители из всех окрестных деревень.

Мы ехали шагом и вскоре оказались на площади. Отец всю дорогу молчал. Но я не удивлялся этому: случалось, что он по целым дням не произносил ни слова.

На площади мы остановились; он приподнялся на стременах и огляделся по сторонам.

У трактира стояла кучка мужчин, одетых лучше остальных; некий сельский дворянин, дерзкий на вид, громко разглагольствовал и жестикулировал, держа в руках хлыст; он забавлялся тем, что стегал всех проходящих мимо — и людей и животных.

Отец коснулся моей руки; я обернулся: он был очень бледен.

«Что с вами, отец?» — спросил я.

«Ничего. Видишь этого человека?»

«Которого?»

«С рыжими волосами».

«Вижу».

«Я подойду к нему и кое-что скажу. Когда я подыму кверху палец — стреляй и всади ему пулю в лоб. Понял? Прямо в лоб! Приготовься».

Я молча вынул пистолет из кобуры; отец подошел к рыжему незнакомцу, что-то сказал ему; тот побледнел. Отец пальцем указал мне на небо.

Я выстрелил; пуля попала рыжему в самый лоб — он рухнул на землю. Поднялась страшная суматоха, и нас хотели задержать. Но отец громким голосом объявил:

«Я Джузеппе Маджо Пальмиери. А это, — добавил он, указывая на меня, — сын покойницы».

Толпа расступилась перед нами, и мы выехали из города; никто и не подумал нас задерживать или гнаться за нами.

Выехав за город, мы пустились вскачь и остановились, только когда добрались до монастыря Монтекассино.

Вечером отец рассказал мне историю, которую теперь поведаю вам я.

— Наша семья, — охотно продолжал он, — с незапамятных времен жила в городе Ларино, что в провинции Молизе, и носила фамилию Маджо Пальмиери. Отец мой, Джузеппе Маджо Пальмиери, или просто Джузеппе Пальмиери, как звали его обычно, году в тысяча семьсот шестьдесят восьмом приехал в Неаполь, чтобы закончить свое образование в хирургической школе.

— Я знал его, — заметил Доменико Чирилло, — это был благородный, храбрый юноша, немного моложе меня. Он вернулся к себе в провинцию году в тысяча семьсот семьдесят первом, когда меня только что назначили профессором. Немного погодя до нас донесся слух, что он поссорился с местным синьором, была пролита кровь, и ему пришлось скрыться.

— Благослови вас Бог, — сказал Сальвато, поклонившись. — Значит, вы знали моего отца и воздаете ему честь перед его сыном.

— Продолжайте, продолжайте! — сказал Чирилло. — Мы вас слушаем.

— Продолжайте! — в один голос поддержали его остальные заговорщики.

— Итак, году в тысяча семьсот семьдесят первом, как вы сказали, Джузеппе Пальмиери покинул Неаполь с дипломом доктора в кармане и с непререкаемой славой искусного специалиста, удачно излечившего сложнейших больных.