Главный тюремщик, со своей стороны, увидев, как вежливо комендант говорил с кавалером, решил, что тот очень важная особа, и поторопился, всячески выражая свое почтение, проводить его в камеру Луизы, расположенную на третьем этаже одной из башен.

Поднимаясь по лестнице, кавалер чувствовал, как сердце его сжимается все сильнее. Ведь нам известно, что он не виделся с Луизой со дня судебного заседания; теперь он с глубоким волнением ждал встречи с ней. Очутившись перед дверью камеры в тот миг, когда тюремщик уже вставлял ключ в замок, кавалер положил ему руку на плечо и шепнул:

— Пожалуйста, друг, подождите минуту. Тюремщик остановился. Кавалер прислонился к стене: у него подкашивались ноги.

Но в одиночестве, в ночной тиши все чувства заключенных необычайно обостряются. Луиза услышала шаги на лестнице и поняла, что кто-то подходит к ее двери.

В этот час тюрьму обыкновенно не посещали. Охваченная беспокойством, узница встала с постели, на которой она лежала не раздеваясь; насторожив слух и вытянув вперед руки, она приблизилась к двери в надежде уловить хоть какой-нибудь звук, который позволил бы ей догадаться, с какой целью ее намереваются посетить среди ночи.

Она знала, что до родов жизнь ее оберегает ангел-хранитель, которого она носила в своем чреве, но с ужасом считала дни: уже кончался седьмой месяц.

Пока кавалер, прислонившись к стене и прижав руку к груди, пытался успокоить бурно колотившееся сердце, она, стоя по другую сторону двери, прислушивалась, задыхаясь от тревоги.

Кавалер понял, что не может долго оставаться в таком положении. Он призвал на помощь все свои силы и довольно твердым голосом сказал тюремщику:

— А теперь, мой друг, открывайте.

При этих словах кавалеру почудилось будто бы слабое восклицание за дверью, сейчас же заглушённое скрежетом ключа в замке.

Дверь отворилась. Кавалер ступил на порог.

В двух шагах от него стояла на коленях Луиза, с распущенными волосами, с протянутыми руками, похожая на «Магдалину» Кановы, вся белая в лунном свете, падавшем из зарешеченного, но не закрытого стеклом окна.

Она узнала голос мужа и ждала в той позе, в какой женщина, взятая в прелюбодеянии, ожидала Иисуса Христа.

Кавалер тоже невольно вскрикнул, поднял ее и, полубесчувственную, отнес на руках в постель.

Тюремщик сказал, затворяя за собою дверь:

— Когда ваше превосходительство услышит, что пробило одиннадцать…

— Хорошо, — перебил его Сан Феличе, не дав ему окончить фразу.

Камера погрузилась в полумрак, только лунный луч, следуя движению ночного светила, медленно приближался к супругам.

Нам следовало бы сказать — к отцу и дочери, потому что не могло быть более чистого отцовского поцелуя, чем тот, что запечатлел Лучано на бледном челе Луизы; не могло быть более чистого дочернего объятия, чем то, в котором дрожащие руки Луизы сжимали Лучано.

Ни тот ни другая не могли выговорить ни слова, слышны были только заглушённые рыдания.

Кавалер понял, что Луиза плачет не только от стыда. Она со дня судилища не виделась с Сальвато, она слышала, как ему объявили смертный приговор, и не знала, что с ним сталось.

Из утонченной деликатности она не смела спрашивать, а кавалер не смел отвечать на ее невысказанный вопрос.

И вдруг дитя так сильно повернулось в утробе охваченной отчаянием матери, что Луиза вскрикнула.

Кавалер почувствовал движение ребенка и задрожал с головы до ног, но тут же мягко, как всегда, сказал:

— Успокойся, невинное создание, отец твой жив, свободен, и ему не угрожает никакая опасность.

— О Лучано! Лучано! — воскликнула Луиза, соскользнув к его ногам.

Но кавалер живо продолжал:

— Я не за тем сюда пришел, я пришел поговорить с тобою о тебе, дорогое мое дитя.