У доктора Роджерса был высокий лоб, темные глаза и слегка заостренный подбородок, который друзья считали чувственным, а недруги — свидетельствующим о слабоволии. Вначале ему казалось, что он вот-вот бросит работу в «Храме здоровья» и снова вернется в пауку, но потом в нем возобладал фаталист и приспособленец. Он остался в санатории, по-прежнему писал скучные статьи, слушал излияния пациентов и пил больше, чем следовало бы.

Вдруг Джим так резко отодвинул от себя рентгеновский снимок, как будто тот опротивел ему, и беспокойно обвел взглядом кабинет. Кабинет, как, впрочем, и все, к чему имел отношение Браун, казался напыщенным и рассчитанным на внешний эффект, как декорация. Здесь стоял огромный, сразу бросающийся в глаза письменный стол с пресс-папье, массивной чернильницей из агата, рядом с которой под острым углом торчала зеленая ручка, закрепленная в специальной подставке. Перед чернильницей лежало шесть журналов — ровно, как по шнурку, и строго параллельно. Да теперь вот еще — рентгеновский снимок. Ковер на полу, под ногами у Джима, был мягким и толстым. У стен, на половину их высоты, стояли стеллажи для книг, уставленные внушительными ценными томами, к которым Браун не прикасался с того дня, когда он купил всю эту библиотеку целиком у одного из своих клиентов; над стеллажами висели картины, изображающие греческих богов и богинь. Темно-коричневые бархатные шторы в сочетании с велюровой обивкой кресел и дивана усиливали гнетущее впечатление.

Джим подошел к нише в стене и повернул выключатель. Зажглись мощные лампы, и статуя Джона Брауна предстала перед ним, купаясь в электрическом свете. Джим с некоторой неприязнью посмотрел на мускулистые руки, мощный затылок, широкую грудь и прекрасной формы ноги. Он выключил свет и вернулся за письменный стол. Стоя за ним, он не сводил взгляда с двери в спальню и продолжал стоять в этой позе до тех пор, пока Гендерсон и Гартен не появились, наконец, снова, тихо затворив за собой дверь.

— Вот и все, — сказал доктор Гартен. — Мне остается только сказать, что мужество этого человека оставляет более сильное впечатление, чем его манеры.

— И не мудрено, раз он считает нас троих в какой-то степени повинными в его болезни, — заметил доктор Гендерсон. Он помолчал, пожал плечами и подал Джиму руку.

— С таким пациентом я вам не завидую, — сказал он, улыбаясь.

— Благодарю вас за визит, — сказал им Джим и распрощался с обоими. — Я сделаю все, чтобы отвлечь его от мыслей о болезни.

— Это, пожалуй, единственное, что вам остается, — ответил Гартен, идя к выходу вслед за Гендерсоном. — Да. Ну, всего вам хорошего.

Джим подождал, пока машина с коллегами отъедет от дома, затем решительно подошел к двери в спальню. Твердо взялся за ручку и вошел.

Джон Браун, голова которого покоилась на подушке, встретил Роджерса долгим взглядом. Рядом с кроватью сидела его жена, незаметное создание лет пятидесяти. Она поглядела на Роджерса глазами, полными слез.

— О, Джим, — всхлипнула она.

— Вон! — фыркнул в гневе Браун. — Вон отсюда, Роджерс. Вы принесли уже достаточно бед. Поскольку я практически уже мертв, ваши услуги больше мне не требуются. Я увольняю вас.

— Мистер Браун, вам нельзя волноваться, волнение гибельно для вас.

— Вон, я сказал!

— Я хочу сообщить вам нечто очень важное, мистер Браун…

Браун указал на дверь:

— Вон отсюда!

Капля пота выступила у него на лбу, скатилась по щеке и, блеснув, исчезла в уголке рта.