Дождался, пока всё стихнет, и полез наверх. В небольшой нише, сантиметров пятнадцать в глубину и чуть больше – по ширине и высоте, на боку лежала деревянная коробка с сильно поблекшей надписью про кубинский табачок. Сигарная, значит. Ящичек я вытащил, тяжелый. Видать, внутри вовсе не то, что сначала было.

Ладно, пока товарищ Ахметшин добирается назад по закоулкам, изо всех сил избегая встреч с немецкими патрулями, посмотрим, что тут прятали в столь неудобном месте. Сверху письмо в конверте, заклеенное. Это в сторону, потом почитаем. Деньги бумажные, царские, три пачки. Это, конечно, интересно, но абсолютно бесполезно. Потому что нет на земле места, где за них хоть горсточку снега зимой купить получится.

А дальше уже интереснее. Две колбаски в вощеной бумаге, сантиметров по десять длиной и диаметром пальца полтора. И весят грамм по четыреста каждая. Угадаю, что это такое? Как думал, так и оказалось. Николаевские червонцы. Знакомые кругляши, я потер один в руках взвесил. Золото.

В одной бумажке сорок шесть, в другой – ровно пол сотни. Хороший прибыток. Дальше у нас шкатулочка лаковая, с птицей-тройкой, мчащейся по заснеженной дороге и сидящей в санях счастливой парочкой в обнимку. Тоже тяжелая, грамм на пятьсот, наверное. И в ней, как в той песне, кольцы и браслеты. А также цепочки и серьги. С каменьями разноцветными и без них. Я в этом понимаю приблизительно как в полетах на аэропланах: знать, что такое есть, знаю, а как это делается – не расскажу. Вот эти вот серьги с крупными синими камнями, они дороже кольца с зеленым камнем? Или наоборот? И то, и другое красивое, это я понимаю, но не более того. Подсчет богатств показал наличие восьми цепочек разной толщины, двенадцати пар серег, двадцати четырех колец и девяти браслетов. Всё добро, как пишут в милицейских протоколах, желтого металлу.

Ладно, почитаем письмо, может, там есть про то, что это такое и с какой радости лежало столько лет в неудобном месте. Не повезло. Французским языком не владею ни разу. Одно могу сказать: писавший обладал исключительно красивым каллиграфическим почерком. И звался судя по подписи – Александром Оболенским. Что-то знакомое, не припомню уже. Вроде были такие князья при старом режиме. Или еще какие дворяне. Неужели тут проживал некто с голубой кровью?

Я вчитался еще раз в письмо. Засмотреться можно, какие буквы гладкие да ровные. Сразу видно: образованный человек писал, аккуратный и усидчивый. Не то что некоторые старшие лейтенанты, которые изображают на бумаге путь пьяного червяка и называют это письмом.

И что с этим делать? А кто ж его знает. Ничего пока. Я закрыл тайник – не по карманам же рассовать. Не до изделий из желтого металла пока и тем паче не до писем на иностранных языках. Всему, как говорится, свое время.

Тут послышалось кряхтение пополам с бормотанием. Это вернулся товарищ лейтенант Ахметшин.

– Кажись все?

– Ага. Похватали подпольщиков, а одного и вовсе убили…, - я тяжело вздохнул. – Дурак дураком. Надо было ему к Днепру уходить. Там бы в зарослях сховался.

– Водой не уйти – немцы катера бы бустили.

– А может быть и не ушел бы, – задумался. – Ранен он был.

– Ценное, наверное, что было у них. Надо бы сходить, босмотреть…

– Не дури! Там немцы все выгребли! И чего тебе еще надо кроме того, что у нас есть?

Я пригляделся к петлицам на гимнастерке Ахметшина, лежавшей на его вещах сверху.

– Так… получил уже лейтенанта?

Приказ о присвоении я сам в строевую часть относил – все-таки сам товарищ Сталин отметил татарина. Кирпонос подмахнул не глядя, Тупиков позвонил для быстроты.

– Ага, еще на той неделе.

– А обмывать? А то следующего кубика не будет.