Нестеренко вдруг сообразил, что этот пожилой и немножко нелепый человек, несмотря на должность в международном концерне, сам, наверное, является далеко не последним ученым и среди людей понимающих наверняка пользуется почетом и уважением.

– A y вас есть Нобелевская премия? – внезапно спросил Нестеренко…

– Нет. Сказать по правде – одна моя работа, разумеется, я один из авторов… В свое время я сделал ошибку. Я принял предложение возглавить отдел в «Ланка Гештальт». Мне просто надоел университетский мир, бесконечные поиски грантов, интриги на пустом месте… Вы знаете, университетская наука – это ужасная вещь. Она противостоит новым открытиям. Даже человек с моим именем, если он пишет заявку на грант, должен написать, что будет делать все то же самое, что и до него, но только на полшажка впереди коллеги. А настоящее открытие – это не шажок вперед, это прыжок через пропасть.

Гертцки помолчал.

– Мне предложили совершенно невиданные для университетского ученого деньги, обещали свободу… Но фармацевтическая компания – это тоже клетка, только другого рода. Там ты можешь прийти к президенту и объяснить ему идею, и он сразу все поймет, а потом спросит: «А сколько мы на этом заработаем?» В университетах боятся гениальных идей, а в компаниях ими не интересуются, если на них нельзя заработать. Игорю, как ни странно это звучит в вашей нищей России, повезло. У него были свои деньги и фактически свой институт, приватизированный, как я понимаю, за копейки. Он мне рассказывал, что платил из своих денег по триста долларов лаборантам, которые квалификацией не уступают докторам наук…

– Ничего не понимаю, – покачал головой Валерий, – то здесь Игорю была лафа, то он расписывал этикетки. И зачем ему в американский университет, если там все так ужасно?

– Игорь пробил барьер этой публикацией. Завтра все ведущие лаборатории кинутся повторять опыты Нетушкина. После нашей премии очередь бы выстроилась, чтобы дать ему гранты…

– А что он сделал то? Лекарство?

Гертцки, который половину своей речи посвятил открытию Нетушкина, страдальчески выгнул брови.

– Если этиокрин и лекарство, то исключительно от глупости, – сухо сказал швед.

– Не понял.

– А если бы принимали этиокрин, то поняли бы. Фактически Игорь был на пути к созданию препаратов, которые… которые даже обыкновенного человека могут сделать очень талантливым. Заставить его смотреть на мир под другим углом.

Доктор Гертцки помолчал.

– Когда я познакомился с работами Игоря, я был просто поражен. Я был счастлив, когда он согласился с предложениями Далласского центра. И вдруг, через два дня – эта ужасная смерть… Это чудовищно, когда таких людей убивают в вашей России. Вы меня простите, Валерий, вы бизнесмен, но я еще понимаю, когда убивают таких, как вы, бизнесменов. Или каких нибудь боссов мафии. Но это просто нечестно, когда убивают человека, который мог стать новым Пастером. Это… это как…

Доктор запнулся, подыскивая сравнение, и вместе с ним замолчала переводчица.

– Фарфоровой вазой забивать гвозди, – предложил Валерий использованное недавно Борщаком сравнение.

– Да да. У вас ужасная страна.

– Я правильно понял, – уточнил Валерий, – что Игорь был убит через два дня после того, как согласился уехать из России?

– Да.

– Вам не кажется, что одно могло быть следствием другого?

Швед попытался скрыть замешательство.

– Каким образом?

– Ну, например, у Игоря могли быть какие нибудь ценные разработки, которые принесли бы заводу большую прибыль.