Он забросил свои дела, оставил неподписанными контракты и за несколько недель потерял почти всякий интерес к деньгам. С делами в Баку, Одессе и Тифлисе было все ясно: армяне, украинцы и грузины объявили о своей независимости от Российской империи. Но оставались невыясненными некоторые детали; казалось, что этого небритого, убитого горем мужчину терзали сомнения. Она слышала, как он что-то бормотал и всхлипывал.

«Кажется, — подумала Сашенька, — я в один день потеряла обоих родителей». Она больше не плакала.

Раньше она довольно часто плакала ночами, но ей все еще хотелось узнать, почему мама взяла ее пистолет?

Может, это еще одно наказание? Или так совпало?

Сашенька долго стояла у кровати, пока заходили люди, чтобы выразить свои соболезнования. Гидеон, пошатываясь, вошел в комнату и поцеловал Ариадну в лоб.

Он велел Самуилу успокоиться.

Старики молились. Сашенька видела, как Туробин отвоевывает назад петроградскую дьяволицу.

На лице Ариадны застыла улыбка, только лицо ее осунулось. Челюсть отвисла, а аккуратный носик, ее идеальный маленький носик, круживший головы гвардейцам и английским аристократам, превратился в семитский и крючковатый. Сашенькин дед накрыл тело белой простыней, зажег две свечи в серебряных подсвечниках в изголовье кровати. Мириам накрыла зеркала тканью и распахнула окна. Поскольку Цейтлин казался парализованным, раввин взял руководство на себя. Ортодоксальные евреи, которых революция уравняла в правах с остальными гражданами и которым теперь было позволено приезжать в столицу, как по волшебству явились в этом доме. Для женщинплакальщиц принесли низкие стулья.

Между раввинами возник спор о том, что делать с телом.

Самоубийцы находились вне закона, ее нельзя было хоронить по обряду — еще одна трагедия для отца Ариадны. Но пришли еще два раввина, которые спросили, от чего именно умерла Ариадна. От укола, а не от пули. Исходя из этого не допускающего возражений ответа туробинскому раввину было позволено похоронить свою дочь Фейгель на еврейском кладбище.

Наконец, слуги, шокированные и смущенные присутствием этих евреев в габардиновых пальто, черных шляпах и с пейсами, чередой прошли мимо постели.

Сашенька знала, что должна вернуться назад к своей работе в газете. Внезапно двери распахнулись и в комнату с двумя товарищами, прихрамывая, вошел Мендель, который за минувшие дни лишь один раз на десять минут заглянул к Цейтлиным. С ним прибыли сильный коренастый Ваня Палицын, сейчас облаченный в кожаную тужурку и сапоги, с пистолетом в кобуре, и худощавый мужественный грузин Сатинов в матросской шинели и сапогах. Они принесли с собой дыхание новой эры в комнату, где витало разложение. На Менделе был длинный тулуп и кепка.

Он подошел к кровати, холодно взглянул сестре в лицо, покачал головой, кивнул плачущим родителям.

— Мама, папа! Мне очень жаль.

— Это все, что ты нам скажешь? — спросила Мириам сквозь слезы. — Мендель?

— Товарищ Цейтлина, мы уже и так потеряли много времени.

— Мендель повернулся к Сашеньке. — Вчера ночью на Финляндский вокзал прибыл товарищ Ленин. У нас для тебя есть работа. Собери свои вещи и пойдем.

— Минутку, товарищ Мендель, — тихо произнес Ваня Палицын. — Она же потеряла мать. Пусть попрощается.

— У нас масса дел, большевики не могут и не должны иметь семью, — отрезал Мендель. — Но если вы так считаете…

Он заколебался, оглянулся, посмотрел на родителей.

— Я тоже потерял сестру.

— Я сам привезу товарища Песца, — предложил Палицын. — Вы езжайте вперед.

Сатинов обнял и трижды поцеловал Сашеньку — он всегда оставался грузином.

— Можешь прощаться, сколько нужно, — сказал Сатинов и поспешил за хромающим Менделем.