– Думаю, господин председатель, – насмешливо сказал он, – можем продолжить наше заседание, и в гораздо более комфортабельной обстановке, чем раньше, не так ли?

Затем он спокойно занял свое место. Вспыхнули аплодисменты, но большинство депутатов смотрели на него, и в их глазах можно было прочитать два чувства. Эти чувства, Жан видел, были – восхищение и ужас.

“Я потерпел поражение, – горестно думал он, – их я не освободил, а себя вновь закабалил. Теперь я не могу уехать из Парижа, даже для того, чтобы предпринять розыски моей бедной Николь. И чем больше я позволяю этому делу оставаться без движения, тем труднее сдвинуть его с места. Все мои сегодняшние театральные жесты ничего не стоят, кроме того, что я подвергаю себя еще большей опасности…”

Он повернул на улицу де Севр и присел за столиком в кафе Виктуар, где обычно встречались умеренные, число которых быстро уменьшалось. Он зашел туда просто по привычке и потому что был французом до мозга костей. “Как все французы, – с насмешкой подумал он, – я скорее умру, чем перестану заходить в кафе, где витают самые противоречивые идеи… Да, это глупость, я уверен. Я должен посещать кафе Шарпантье, где собираются кордельеры, или даже время от времени выпивать стаканчик с якобинцами. Тогда буду знать, какой следующий шаг они предпримут. Мало пользы разговаривать с теми, кто согласен с тобой…”

– Гарсон, – позвал он, – графин самого лучшего, если можно!

Однако в этот вечер даже вино не приносило ему облегчения. Он оставил наполовину выпитый графин и взял фиакр, чтобы ехать к себе в предместье Сент-Антуан. Но он не пошел к себе.

“Я видывал лицом к лицу толпу, – подумал он, – но это гораздо труднее. Почему в одном случае у человека избыток мужества и так не хватает в другом? Видимо, этого качества – морального мужества – я почти лишен. Сейчас я предпочел бы умереть, чем встречаться с Пьером и Марианной. И с Флореттой – о, Боже!”

Но деваться было некуда. Он вылез из фиакра, расплатился с кучером и отпустил его. Потом стал подниматься по лестнице.

– Входи, Жан, – спокойно сказала Марианна.

Он не протянул Пьеру руку. У него было ощущение, что Пьер не примет ее. Пьер сидел, глядя на него, и глаза его напоминали синий лед. Потом он встал.

– Если бы я не был человеком практическим, – медленно произнес он, – и крестьянином по крови, я показал бы тебе на дверь, Жан Поль Марен. Но я и то и другое и к тому же, думаю, немного трус. Новое предприятие запущено. Мы наводнили Париж объявлениями о нем. И не проходит часа, чтобы толпы людей не обращались к нам, требуя одежду, из которой мы можем показать только образцы. Ладно. Дело пойдет хорошо. Что касается твоей личной жизни, это твое дело. При обычных обстоятельствах я посмеялся бы и забыл, я и сам не святой, как ты прекрасно знаешь…

Он замолчал, всматриваясь в лицо Жана.

– Но сейчас, зная, что ты творишь, жалею тебя от всего сердца и в то же время ненавижу за то, что ты сделал с Флореттой…

– Она знает? – задохнулся Жан.

– Предполагает. Жан, Жан, мы – Марианна и я – полюбили эту бедную нежную девочку, как будто она наш ребенок. Она каждую ночь плачет из-за тебя, она почти ничего не ест… Она сейчас у нас, в той комнате, и, когда я выскажу тебе все, ты должен пойти и успокоить ее, если сможешь. Одно я тебе должен сказать: когда станут поступать доходы от нашего предприятия, я верну тебе до последнего су все, что ты вложил. Тогда мы будем в расчете, и нашей дружбе конец, потому что такую глупость и жестокость я считаю нестерпимой. Я все сказал. Возможно, я ошибочно сужу о тебе, возможно, у тебя есть какое-то объяснение…

Жан услышал просительную ноту в дрожащем голосе Пьера.