Когда мимо меня промелькнула первая патрицианка, я подумал, что меня подводит зрение. Потом я начал различать все больше таких женщин. Некоторые могли происходить из благородных плебейских семейств, но нескольких я узнал, и все они были из древних патрицианских фамилий. Первой закружилась перед моими глазами Фауста Корнелия, дочь Суллы, помолвленная с моим другом Милоном. Потом я увидел Фульвию – похоже, здесь она чувствовала себя в своей стихии. И, как я мог бы догадаться, здесь была Клодия, ухитрявшаяся выглядеть спокойной и томной даже посреди такого празднества.

Контраст между госпожами-патрицианками и крестьянскими женщинами оказался намного больше, чем я мог бы себе вообразить. И то, что они сняли одежду, не стерло различий, а сделало их еще более яркими. Крестьянки распустили волосы, чтобы те дико развевались во время танца. Даже самая белокожая из них была смуглее благородных женщин, а их руки и лица были еще темнее тел из-за долгого пребывания на солнце. Их руки и ноги покрывал легкий пушок, а под мышками и между ног у них росли густые волосы.

Сложные прически патрицианок оставались в порядке даже во время самых диких кружений, а кожа, которую они всю жизнь прикрывали от солнца, белела ярче жемчуга. Кроме того, они накрасились дорогой косметикой. По сравнению с большинством крестьянок, широкобедрыми и коренастыми, патрицианки были тонкими и стройными. Но больше всего ошеломляло то, что у них начисто отсутствовали волосы, не считая волос на голове – их удаляли щипчиками, воском и пемзой. Рядом с пылкими сельскими ведьмами с их полуживотными повадками римские Цирцеи выглядели, как полированные статуи из паросского мрамора.

Не прижимайся я так крепко к земле, у меня отвисла бы челюсть. Танцующие передо мной женщины казались представителями разных видов: не похожие друг на друга, как кони не похожи на оленей, связанные лишь увлечением этим разнузданным празднеством. Что сказала мне Клодия всего лишь прошлой ночью? «Я участвую в религиозных обрядах, не разрешенных государством…» Она явно преуменьшала положение дел.

Я почувствовал, что у меня нет причин для удивления или потрясения. Государственная религия была именно такой: культом для широкой публики, с помощью которого можно умилостивить богов и укрепить общество, объединив его с помощью коллективного участия. По всему миру существовали и другие религии и загадочные культы. Время от времени, обычно во время кризиса, мы сверялись с «Книгами Сивилл», и иногда они повелевали нам привезти чужеземного бога, вместе с его культом и ритуалами. Но это происходило лишь после долгих обсуждений с понтификами, и сюда никогда не ввозилось выродившееся азиатское божество. В Риме были разрешены многие религии, при условии, что они благопристойны и не включают в себя запрещенные жертвоприношения или красочные увечья, как при поклонении Кибеле, когда мужчины в религиозном исступлении кастрируют себя и швыряют свои отрезанные гениталии в святилище богини. Нет, у меня по спине поползли мурашки не от природы этого праздника, а от того, что он был местным, а не каким-нибудь экзотическим, вывезенным с эгейского острова или из дальних пределов мира. Священная роща культа находилась не далее чем в часе ходьбы от Рима, и, вероятно, он отправлялся тут бессчетное множество веков. То была религия столь же древняя, сколь поклонение Юпитеру, на собственной земле Юпитера, но не известная огромной массе римского народа, не считая слухов, шепотом передававшихся среди простого люда.

И участие патрицианок… Это, по крайней мере, было не столь удивительно. Богатые, не отказывающие себе в удовольствиях, но закрытые от общественной жизни или любой значительной деятельности, они обычно скучали и всегда первыми подхватывали любую новую религиозную практику, появляющуюся в Риме. А три женщины, которых я узнал, были именно из тех, что стремятся поучаствовать в любом странном культе просто потому, что он достаточно возбуждающий и вырождающийся.