— Не собираюсь спорить, — сказал Савелий, — не хочу раздражать вас своим произношением. Скажу лишь о том, что мечтаю купить домик в Ялте. Приезжать туда в сентябре. Но пока это невозможно.

— Где эта Ялта? — удивился импресарио. — Ни один американец не стремится туда, по крайней мере, из моих знакомых.

— Ялта в России, — вздохнул Савелий, — я и Олег Видов не можем приехать туда. Там мы — предатели.

— Что?! — выпучил глаза импресарио. — Вы что, выдали нам какие-нибудь секреты? В России должны гордиться, что их артисты играют в Голливуде! Мы не сразу разобрались со своеобразной игрой Депардье, но французы доказали нам, что он прекрасный артист. Они хотели этого. А вас, как мне рассказывали, вообще перестали снимать на родине. Почему? Я ломал голову, но мое сознание, наверное, очень слабое, чтобы понять это. На вас можно было заработать громадные деньги! Или вы чем-нибудь обидели режиссеров, и они перестали работать с вами?! Или вы, извините, наркоман или уголовник, с которым не хотят иметь дело продюсеры? Но вы — скромнейший, законопослушный гражданин!

— Режиссеров я всегда боготворил, — улыбнулся Савелий, — судьбами актеров у нас ведают совсем другие люди. А продюсеров у нас пока нет. Их заменяет государство.

— Коммунисты! — догадался импресарио. — Вы не нравились коммунистам!

— Нравился зрителям, — сказал Савелий.

Импресарио нервно заходил по комнате, держа руки в карманах, что он делал редко, когда волновался.

— Я представляю, что будет твориться в наших кинотеатрах, когда вы станете играть главные роли! Мы перебьем по сборам даже «Унесенных ветром»! Я замечтался. Не перебьем. Вы не знаете американскую жизнь, так как не впитали ее с детства. И вы не столь красивы, как Гейбл. Но почему вам так медленно поддается наше произношение? Я думаю, что и в России вы учились неважно. Почти уверен…

— Неважно занимался, — согласился Савелий, — делал много ошибок в диктантах.

— О боже! — взмолился импресарио. — И по-английски пишете плохо, это можно простить, вы не клерк, но научитесь правильно разговаривать! Прошу вас! Мы теряем время, которое можно не вернуть! — вдруг грустно вымолвил импресарио, а Савелий вздрогнул, словно импресарио проник в его тайну, которая была и о которой Савелий не поведал никому, даже самым близким друзьям, даже самую малую толику. Он на самом деле никогда не стремился к богатству. Мечты его еще в России не поднимались выше собственного бассейна и дома в лесу. Не дачи, а именно дома, где он мог бы жить постоянно. Его не прельщала светская жизнь голливудских звезд, их оригинальные виллы, налезающие одна на другую. Он усердно занимался английским произношением, но еще больше — своим здоровьем. А тайна его заключалась в том, что здоровье было его ахиллесовой пятой, и он об этом знал. Мама умерла от инфаркта, от сердечного расстройства, но подстегнули его, помимо катастрофы с мужем, метастазы рака. И бабушка умерла от рака, и ее сестры. Савелий выглядел спортивно, много плавал, развивал легкие, потому что именно рак легких преследовал его родных по женской линии. Он помнил о туберкулезе, подточившем его легкие в детстве. Он интуитивно чувствовал, что неизлечимая болезнь может неожиданно поразить его, и сражался с нею как мог. Об этом не знал никто. Родные и даже самые близкие друзья считали это его странностью, иногда доходящей до мании или абсурда.