Театр жил своей хлопотной, но вполне заурядной жизнью. Обычный театральный вечер. «Кармен» идет уже в который раз, зрители оперу любят, любят певцов.

— Нынче будет полный зал, — сказал артистам Платон Николаевич Мамонтов, работавший в Частной опере администратором.

Обычная суета перед спектаклем, одни кучкуются в артистических, другие, у которых выход не скоро, собираются группами, травят анекдоты. Мимо в свою уборную прошла Петрова-Званцева да и выскочила опрометью. За нею, размахивая руками, вышел Врубель. Совершенно голый. Тело расписано коричневым с черными пятнами, гримом. Подошел к Гецевичу:

— Я сегодня спою тореадора. Покажу, как надо его исполнять. Объявите, пожалуйста, публике.

Все онемели.

— Ну, что же вы стоите? Публика собралась, я ее слышу. Объявите о моем дебюте.

Гецевич отер испарину со лба:

— Миша, сегодня уже поздно. Объявлен Веков. Давай в следующий раз. Поставим тебя в афишу, ты и споешь.

— Опять этот выбор?! Веков или Врубель. Объявите меня, и дело с концом.

На голоса вышла из своей уборной Забела. Ни страха, ни удивления не выказала.

— Миша, Гецевич прав, — сказала ровно, покойно. — Публика знает, сегодня поет Веков. Она собирается слушать Векова.

Михаил Александрович опустил голову и вдруг ужасно сконфузился:

— Пардон, господа!

Веков подхватил его под руку, увел одеваться.

Все стояли, не зная, что сказать Надежде Ивановне.

— Михаил Александрович закончил своего «Демона», — сказала она. — Ужасное переутомление. Он совершенно не спит.

— Но какой грим! — не сдержался Тамарин. — Это же целая картина, написанная на самом себе.

Через несколько дней Врубель явился к Савве Ивановичу с жалобой на Серова:

— Он как все! Ноги, ноги! Словно на картине, кроме ног, и нет ничего. Я хватил его по голове палитрой.

— Антона? По голове? Про какие ноги ты говоришь?

Врубель молча положил перед Саввой Ивановичем вскрытый конверт. Серов писал: «Михаил Александрович! Демон твой сильно исправился и лично мне нравится, но этого далеко не достаточно, чтобы вещь эту приобрести — для чего Остроухов и я были в Думе у князя Голицына — сейчас он занят комиссией по памятнику Гоголю. Сегодня же вечером Остроухов повидает его, дабы решить этот вопрос Советом. Свой голос я передал Остроухову, т. е. он его заявит на Совете. P.S. Хотя для тебя и безразлично мнение мое, т. е. вернее, критика моя, но все же скажу — ноги не хороши еще».

Врубель следил, когда Савва Иванович закончит чтение.

— За «ноги» он и получил! Это — икона.

— Твоего «Демона» Поленов смотрел, какое у него мнение?

— Не помню. — Михаил Александрович отвел глаза. — Что вам дался этот Демон? Он же поверженный… Я закончил вчера акварелью портрет моего сына, моего Саввы. Ты ведь догадываешься, в чью честь назвал я сына? — Вдруг рухнул на скамью, тиская голову ладонями. — Как глина. Из нее бы кувшин слепить. На твоем круге.

Схватил письмо со стола и выбежал.

Почти тотчас появился Платон Николаевич:

— Встретил Врубеля. Напился, что ли?

— Ничего не пил. Просто он уже погибший человек. — Савва Иванович подошел к полке, где сверкала, переливалась радугой майоликовая симфония Врубеля. — Боже мой, какое несчастье! Ты знаешь, Платон, что у Миши произошло с Антоном? Говорит, по голове ударил, палитрой.