Ясно было — еще и до того, как Борис и Уна достигли входной двери, — что в настроении они пребывают непривычно подавленном. Они и не переругивались, подобно злейшим врагам, и не обсуждали (что случалось столь же часто), подобно подошедшим к порогу открытия дружелюбным коллегам, добытые на этот раз сведения. Уна вошла в дом безмолвной и бледной, остановилась лишь для того, чтобы сбросить на пол шубу, а после скрылась в своей спальне.

Борис, на пару шагов отстававший от жены, проследовал за ней до двери спальни, но, видимо, передумал и внутрь не пошел. Он снова покинул дом, чтобы откатить вертолет на место. Таинто’лилит и Марко’каин следили за ним сквозь стекло, стирая влажный налет рукавами пижам: «пвут-вут-вут».

Покончив с делами, отец объяснил им, наконец, что случилось.

— Ваша мать съела кое-что неподходящее, — сказал он. — Не удивлюсь, если это кончится плохо.

Таков был итог его размышлений на сей счет, но и этого хватило, чтобы побудить близнецов к лихорадочной деятельности.

В следующие три дня Таинто’лилит и Марко’каин, забросив все свои детские дела, ухаживали за лежавшей в постели матерью. Воздерживаясь от попыток чем-нибудь накормить ее лишь в те произвольные «ночные» часы, когда их родители по-настоящему спали вместе, они посвящали каждую иную минуту исполнению рутины, состоящей из готовки, перемены холодных компрессов и теплых полотенец, растворения шипучих таблеток и наполнения грелок.

— Ох, какие же вы милые, — улыбалась им Уна, лицо которой пылало, как пламя газовой горелки. — Даже моя мама не ходила бы за мной лучше, чем ходите вы.

Гордость, которую внушало им это отличие, не мешала близнецам ясно видеть пугающее упорство, с каким цеплялась за Уну болезнь. Дни шли, и близнецы понемногу смирялись с «плохим концом» — с тем, как они думали, что мать увезут за сотни миль, в ближайшую больницу.

Вместо этого она умерла.

Когда близнецы, как обычно, принесли матери завтрак, они увидели переминающегося у двери ее спальни одетого, как будто для выхода в люди, отца.

— Она умерла, — сказал отец и жутковато улыбнулся, словно желая уверить детей, что не позволит этому происшествию хоть как-то омрачить их благоденствие.

— Но мы принесли ей завтрак, — сказала Таинто’лилит.

— Это ничего, вы же не знали, — ответил Борис.

А затем, поняв, что близнецы не поверили ему на слово, он отступил в сторону, пропустив их в спальню, — туда, где лежала жена, в какой-то неясный час ночи и вправду покинувшая его. Случившееся, похоже, сообщило ему странную кротость, едва ли не мягкость.

Таинто’лилит опустила поднос с чаем и овсянкой на пол у двери спальни и вошла вслед за братом внутрь. Уна лежала, вытянувшись, на постели, до подбородка укрытая простыней. Кожа ее отливала в цвет очищенного яблока. Рот был слегка приоткрыт, веки опущены только наполовину. В голове ее явно ничего не происходило, все, что там было когда-то, ушло.

Борис стоял в проеме двери, вяло сложив на груди руки, ожидая, когда дети Уны подтвердят справедливость его суждения.

Таинто’лилит и Марко’каин бессмысленно побродили вокруг кровати, плача, легко подрагивая. Потом, ненадолго, оба заревели в голос. Но по прошествии времени бродить перестали и присели на край матраса, у тела матери. Да так сидеть и остались, бок о бок, дыша вразнобой. За дверью собачьи языки лакали холодный чай, долизывали с тарелки остатки овсянки.