— Мы с вами, мой дорогой Люк, — говорил сэр Эдвард, — мужчины, которым выпало счастье сидеть за одним столом с такими дамами. Но, как мне кажется, они здесь именно потому, что мы их заслуживаем. Конечно же, не всецело, потому что это невозможно, но лишь в той степени, насколько мужчина может заслуживать таких спутниц. У нас есть глаза, чтобы любоваться их красотой, разум, чтобы воздавать должное их чарам и хранить потом воспоминания о них. Если они — Эрос, то мы — Логос. Слово и дело за нами, поэтому мы тоже чародеи. Мы предлагаем им надежную руку и нежное сердце, а когда вино пройдет по кругу еще раза три-четыре, ум наш достаточно воспламенится, чтобы показаться им неотразимым. Потому-то они могут обойтись без нас не больше, чем мы без них.

— Нет, конечно, не можем! — дерзко воскликнула Бетти и протянула ему свой бокал.

— Скажите нам что-нибудь, мой друг Люк. — Взгляд сэра Эдварда был по-прежнему устремлен на Бетти. — Вы достойный молодой человек. В вас горит поэзия, я вижу это по вашим глазам. Так заставьте же наших дам воспылать нежной страстью. Верните мне незрелую горячность и безумство молодости, пока я окончательно не превратился в философа. Я не хочу, чтобы на этот стол и на сидящих за ним пахнуло холодом Гренландии. Джулия, прикажи ему.

Он не расслышал того, что она сказала, может быть, она не сказала вообще ничего, лишь насмешливо, но нежно пошевелила губами, однако ее пылающий взгляд приглашал в новую жизнь, будто неожиданно он стал наследником сказочного замка. В его голове пронеслись, словно крысы по коридору, знакомые отрывочные фразы, связанные с разочарованием и страхом — разговоры с двойным смыслом под двойной джин. Но когда он обнаружил себя стоящим перед столом с бокалом в руке, заговорил совершенно в другом духе. Казалось, слова приходили к нему сами собой, складываясь в округлые фразы помимо его воли.

— Дамы… сэр Эдвард, — услышал он свой голос, — всю свою жизнь я желал оказаться там, где нахожусь сейчас. Неправда, что я достойный молодой человек. Я — жалкий человек. Но сейчас я жалок в меньшей степени, чем когда бы то ни было, потому что я среди вас и говорю вам эти слова. — Он бросил взгляд на Джулию и то, что он прочитал на ее лице, заставило его сердце подпрыгнуть. — Я не подозревал, что хочу именно этого. Только знал, притворяясь, что не знаю, и ненавидя себя за это притворство, что дни, месяцы, годы проносились мимо, а я прозябал, вместо того, чтобы жить. Нарисовал вокруг себя заколдованный круг и существовал в нем, наблюдая, как бледнеют краски мира и тускнеет солнце. Я обескровил себя, обрек на голодную смерть. Я боялся радости, и радость обходила меня. Я верил, что прошлое — всего лишь погост, а будущее — угроза. И настоящее мое было пресным, как вода. В моей жизни не хватало воздуха и пространства, в ней не было места стилю, ритуалу, восхищению, глубоким чувствам и очарованию долгих дорог. Во мне жил художник, но я накинул ему на шею веревку. Во мне жил друг, но я отправил его в изгнание. Во мне жил любовник, но для него у меня недоставало веры в чудо. Я не мог ни любить Бога, ни отречься от него. Я был слишком порочен для рая и недостаточно весел для ада. Больше всего мне подходит сравнение с иссушенным карликом в бескрайней бетонной пустыне. Я был бы уже наполовину насекомым, растеряв все человеческое, если бы не сохранившаяся в моей душе искра негодования, сжигавшая меня. Нет, сэр Эдвард, друг мой, во мне горит не поэзия, а только негодование, хотя, может быть, оно и есть сопротивление умирающего во мне поэта. Я и все мне подобные обижены; и в нашем негодовании бездна отчаяния, потому что, зная, что мы обездолены и обмануты, мы знаем также, что обездолил и обманул нас не кто иной, как мы сами.