Почему он так боится увольнения? Он что, умрет, если его уволят?

Какое дело шефу до его прически?

Медленно, будто не веря себе, Егор двинулся к ближайшей телефонной будке. Стал искать по карманам карточку — наткнулся на мобильник. Долго разглядывал маленькую удобную трубочку, и не мог вспомнить Олиного телефона. Он запоминал телефоны наглядно, по расположению на диске или клавишах, а вот с мобилки, выходит, он Оле никогда не звонил?

Он вышел из будки. Долго не мог придумать, куда девать мобильник. Сунул обратно в карман.

Фонари горели голубым и желтым. Все вокруг отбрасывало двуцветные тени; Егор огляделся, понемногу узнавая знакомую площадь. Когда-то они гуляли здесь с Олей… Кажется. Только тогда на углу рос большой тополь — а теперь там помещался декоративный куст, аккуратно подстриженный в форме куба.

Егор сел на пустую скамейку. Отсюда, издалека, стриженый куст казался поролоновым.

Егор взялся за голову.

Прошедший год был весь тут. Он никуда не исчезал. И теперь уже никогда не исчезнет.

И все, что он говорил Оле… И все, чем он отвечал на ее слова и слезы…

И все его бывшие друзья…

И его родители, которым он уже месяца три не звонил…

И сам он, радостно поверивший в свою неслыханную удачу…

И лысый парикмахер с лицом мягким, как варежка.

И свеженькое, бодрое отражение Егора в большом парикмахерском зеркале.

Чем он смотрел весь этот год? Чем он думал? Чем он чувствовал — «стильно» стриженой башкой?!

…Прошло полтора часа, прежде чем на хорошо одетого бритого гражданина обратил внимание проходивший мимо милицейский патруль.

Шеф поднял голову.

Егор стоял в дверях, а секретарша тянула его за куртку, пытаясь вытащить обратно в приемную.

Шеф смерил Егора взглядом. Кивком разрешил секретарше удалиться.

— Дурачок, — сказал шеф, когда дверь закрылась. — Ты уволен.

— Нет, это я сам, — сказал Егор. — Я сам ушел. Я человек… А вот вы — пожалеете.

— Это ты пожалеешь, — сказал шеф. — Попомни мои слова.

…Мэлс Иванов закончил вычесывать гребешком синтетический веник с длинной ручкой, тот самый, которым двадцать минут назад был выметен пол на кухне. Теперь чужие волосы, все до единого, помещались в литровой банке с полустертой наклейкой «Огурцы консервированные».

Мэлс поставил банку на подоконник. Один его глаз смотрел на остриженные волосы, а другой — за окно, где у прямоугольной ямы метро вертелась воронкой раздраженная утренняя толпа.

Мэлс смотрел на людей — и улыбался странной, многообещающей, удовлетворенной улыбкой.

ЛУННЫЙ ПЕЙЗАЖ

Был июль.

Улица лежала в кружевной тени. Перед невысоким крыльцом толпились люди, в основном молодые, нервно смеялись, курили, сидели прямо на вытертых ступенях; при его приближении встали и расступились.

Он прошел сквозь живой коридор. С ним здоровались — опасливо и подобострастно; одним кивком ответив на все приветствия разом, он вошел в здание, и запах разогретой пыли сменился запахом пыли холодной.

Прохлада.

Экзаменационные списки на стенах. Запах пота и духов. Здесь тоже толпились, и тоже приветствовали его, и женщина в зеленом шелковом платье, видимо, мама кого-то из абитуриентов, нерешительно задала какой-то вопрос — и отстала, напоровшись на его взгляд.

Он прошел в застекленные двери, и запах холодной пыли сменился другим, давним, как эти стены, и совершенно неопределимым.

Лица. Приветствия. Гладкие ступени цвета лежалого льда. Снова приветствия. Из залитого солнцем коридора он шагнул в темный зал, где посреди прохода стоял стол с настольной лампой.