Девочка начала читать какие-то стихи, у нее был звонкий «тюзовский» голос, и был талант, похожий на большой орех в слое золотой фольги. Она вошла во вкус, оставила волнение, члены приемной комиссии разглядывали ее более чем заинтересованно — а он откинулся на спинку стула, слепо шаря на столе в поисках аптечной упаковки.

Померещилось. Показалось. Не то. Он слишком устал. Нет, она будет учиться, и будет даже работать, но все это — не то…

Третья пятерка прошла.

— …Перерыв?

Он подписал последний экзаменационный лист. Перед глазами стояла пелена; спускаясь по лестнице, он случайно скользнул взглядом по той лицу чьей-то суетливой мамаши в зеленом шелковом платье — и увидел надежды, не сбывшиеся в мамашиной жизни, и страстное желание устроить судьбу хотя бы дочери, той самой, что зачем-то поступает сюда вот уже третий год — и снова не поступит.

Помнится, Алину тоже не хотели брать. Он сам ее вытащил, на свой страх и риск, хоть и был тогда — никто, молодой преподаватель…

Теперь он шел в кафе.

Он знал всех официанток в забегаловке напротив. А они знали его норму.

Он ускорил шаг.

И, уже будучи на противоположной стороне улицы, у самых дверей кафе — услышал, как на втором этаже покинутого им здания один коллега сказал другому:

— Спился… Жаль.

МАРТА

Сказать, что Денису обрадовались на его новой работе — значит не сказать ничего. Его приняли, как долгожданного, любимого и родного. По доброй воле явиться из столицы в провинциальную дыру, да в районную больницу, да молодому, да с красным дипломом, да мужчине — на Дениса бегали смотреть, как на невидаль, ему отвели лучший кабинет, и в честь его первого рабочего дня накрыта была в складчину (у Дениса денег принципиально не взяли) богатая «поляна» на трех сдвинутых канцелярских столах.

Главврачу можно было дать лет шестьдесят, на лице его, как на поле боя, видны были следы многолетнего противостояния — врожденное благородство и недюжинная воля сражались там с алкоголем, недосыпом и безденежьем. Другие коллеги были немногим моложе, а то и старше; самой юной, не считая Дениса, была сорокалетняя дама-окулист.

Пили, желая новичку успехов, клялись в верности, любви и уважении; рассказывали о красотах родной природы, о скорой весне, о чистом воздухе («Здесь не то что там у вас, в загазованной клоаке!»), о дешевизне, натуральных продуктах и прочих преимуществах провинциальной жизни, рассказывали так искренне и душевно, что, право, удивительно было, отчего все поголовно выпускники медицинских ВУЗов не рвутся, сшибая преграды, в районную больницу города N…

Потом, разомлев и расслабившись, принялись вспоминать случаи из практики, и от историй этих, простых, бесхитростных и чудовищных, у Дениса мороз продирал по затылку.

— Не бось, — сказал главврач, заметив перемену в его настроении. — Жизни научишься. Жизни, сынок, такой, какая вашим академикам и не снилась. Квартиру тебе выбьем годика через три. Выбьем, не сомневайсь. Жену найдем хорошую… Народ тебя зауважает — у нас не как у вас, у нас если человек уважения достоин — его и уважают будь здоров как, все ему несут, последнюю рубашку… А страшно — оно ведь только поначалу. Потом — нет, потому как жизнь…

Коллега, сидевший напротив Дениса (тот никак не мог запомнить его простого имени-отчества) хихикнул, вылавливая из консервной банки последний кусочек рыбы скумбрии:

— Ага… Когда в первый раз Марта приходит, так вроде как стремно. А вот когда в десятый…

Денис ничего не понял, но все за столом вдруг замолчали и посмотрели на поедателя консервов.