Изменить размер шрифта - +
 — А что?

— Ты никогда… — Эмма замялась, — не замечала за ним… ну, чего-нибудь такого?

Она хотела спросить: «Ты не замечала, что он будущее предсказывает?», но в последний момент придержала язык.

— Да он весь… такой. — Иришка, наверное, пожала плечами, потому что трубка, которую она удерживала обычно без помощи рук (была у нее такая привычка — мыть посуду, стирать или перекладывать вещи во время разговора по телефону) вырвалась и упала, так что Эмма услышала грохот, вскрик, ругательство и отдаленный голос Ивана.

— Хорошо хоть не в тазик, — сказала Иришка секундой спустя. — Так что я говорила?

— Игорешкин репетитор…

— А? Да, он такой, сумасшедший ученый, я же тебе… Что? Ой, Эммочка, извини, тут надо чего-то Игорешке, он лежит…

Распрощались. Эмма долго сидела перед немым телевизором, смотрела на экран, как смотрят в огонь камина, а рядом на столе лежал клочок бумаги — оторванный угол старой газеты, на котором в строчку записаны были шесть цифр, и каждое обведено красным фломастером.

Эмма не верила в невероятное. То есть она четко разграничивала «ту» и «эту» сторону воображаемого экрана. «По ту» сторону невероятное существует легально и потому приносит радость; если в невероятное «за дверью» Эмма верила, и с воодушевлением, то гадалки, штатные астрологи и экстрасенсы вызывали у нее раздражение и даже гадливость. Теперь — Ростислав. Росс. Предсказать результат матча — пусть даже скандальный, никем не ожидаемый результат — можно. Но сразу вслед за этим угадать шесть цифр лотереи?!

Эмма четырежды бралась за телефонную трубку — и четырежды клала ее обратно. Сквозь прозрачные голые деревья виднелась улица. Текли навстречу друг другу два потока — белых фар и красных огней. Из приоткрытой форточки пахло мокрой землей. По городу бродил призрак весны.

Тем временем в театре бушевали бури, проносились смерчи над лысинами и париками, и если Эмма не принимала в «революциях» участия, это еще не значило, что «революционеры» о ней забудут. В пятницу Эмму вызвал главреж. Это было тем более удивительно, что последнее десятилетие они общались очень скупо: «Здравствуйте», «До свидания», «Здесь вы выходите, Эмма Петровна, оцениваете партнера, всплескиваете руками и уходите в правую кулису».

Главреж предложил ей кофе и сигарету. Кофе Эмма взяла, от сигареты отказалась. Ей не хотелось курить.

— Эмма Петровна, — сказал главреж, затягиваясь. — Сколько вам нужно времени, чтобы ввестись в «Матушку»?

Эмма некоторое время хмурилась, пытаясь сообразить. Главреж комплексовал, что театр его существует «для горшечников», и лез из кожи вон, чтобы к титулу «детский» добавить еще и «юношеский». Искал ходы, готовил спектакли не то чтобы подростковые — совершенно взрослые; «Матушка» была его любимым проектом, шумным, перспективным, дорогостоящим. Репетиции длились уже полгода; через месяц была назначена премьера. Главную роль репетировала народная артистка Стальникова. Эмма не была занята в «Матушке». Кто-то ведь должен был тянуть на себе ежедневный детский репертуар — всех этих ежиков и белочек.

— На какую роль? — спросила Эмма после паузы.

— На главную, — сказал главреж и затянулся снова.

— Не понял, — сказала Эмма.

— А нечего понимать. — Главреж почесал сигаретой дно бронзовой пепельницы. — Стальникова уходит, она нашла себе работу поинтереснее, — и он страшно, желчно усмехнулся. — Она решила, что без нее спектакль не состоится… Тем не менее он состоится, Эмма Петровна.

Быстрый переход