— Срок ультиматума истекает через два часа, — любезно напомнил Барракуда.

Командор кивнул:

— Я знаю… Однако через два часа на разговоры уже не останется времени. Я слушаю вас, Коваль.

Ивар ощутил, как дрогнула рука Барракуды на его плече. Чуть-чуть дрогнула.

— Наш ответ остается прежним. Вы отказываетесь от штурма — или гибнет мальчик.

Зал за спиной Барракуды молчал. Не просто тишина — глубокое, болезненное безмолвие.

Командор Онов сделал паузу. Помолчал, изучая замерших в ожидании тигардов; начал негромко, тем же ровным бесстрастным голосом:

— Соображения высшего порядка, и прежде всего соображения безопасности Города, заставляют меня отдать приказ о штурме. Через сто двадцать минут удар будет нанесен. Больше — никаких переговоров, но капитуляция поселка будет принята. Это все.

Безмолвие. Безличие. Ивар, улыбаясь, смотрел в огромное, на всю стену, лицо отца, и кто-то внутри головы возмущенно твердил: улыбка неуместна. Сожми губы, улыбка неуместна, это неправильно!..

Рука Барракуды медленно выпустила его плечо. Ивару сразу же показалось, что он чего-то лишился — чего-то важного… Поддержки, что ли?

Безмолвие. Гнетущая тишина. Командор Онов теперь смотрел на сына — на Ивара, и только на него. Под этим взглядом с Иварового лица сползла улыбка — и он вдруг почувствовал приступ стыда. Все эти люди смотрят на него, и каждый думает: вот мальчик, от которого отказались во имя высших интересов. Вот мальчик, сын отца, принесшего сына в жертву принципам.

— Ивар, — сказал Командор Онов. — Без тебя я не стану жить.

Безмолвие. Ивару захотелось отвернуться — но глаза отца вдруг сделались больными и умоляющими. Кто знает, что он хотел сказать — прости, не могу иначе, не могу, долг, может быть, суждено увидеться, твоя мать, ты так похож на свою мать, Саня, нет уже Сани, не могу иначе, долг, прощай…

И, не в силах выносить больного кричащего взгляда, Ивар пробормотал примирительно:

— Нет, ничего… Конечно…

Экран пошел гаснуть — глаза отца таяли, таяли, и экран обернулся огромным вогнутым зеркалом, в котором застыла обмеревшая толпа; Ивар успел прошептать что-то вдогонку уходящему отцу, когда всеобщее оцепенение прорвалось грохотом откинутой двери.

На пороге стоял Никола, и лицо его казалось лицом счастливого пьяницы:

— Есть! Есть, р-раздери!.. Машинка прошла тесты, а я что говорил, а?!

Все в той же тишине Милица швырнула в воздух свой обруч с синим камушком. Потом поймала и швырнула опять.

ГЛАВА ПЯТАЯ

…Сдернутый с места лагерь кочевников. Толпы повозок, ржание лошадей, подобное истеричному смеху, смех, подобный ржанию, горы тряпья на месте опрокинутых шатров, оскаленные белые зубы, веселый кураж на грани паники — и почти осязаемое присутствие близкой возможной смерти. Всеобщее единство на грани коллективного помешательства.

Исход…

Они уносили все, что могли унести, и безжалостно бросали все, что можно было бросить. Из горячечной суматохи этих часов память Ивара сохранила только безымянную руку в перчатке, последовательно расправлявшуюся с безымянным же пультом — все функции в положение «ноль». Мертвечина.

Барракуда оказался запаянным в глухой черный комбинезон с откинутым забралом шлема; на поясе его обнаружилась потертая кобура, и ее содержимое выпирало наружу краем ребристой рукоятки. Рядом с кобурой болтались на цепочке два светлых металлических браслета; Ивар не поверил глазам. Наручники? Или померещилось?

Барракуда рвался на части.

Казалось, десять разных человек мечутся по бывшему Поселку, развороченному, как тело на операционном столе.