Нельзя сказать, чтобы жизнь их была тяжелой. Ведь и этих людей подвергли тестированию, ведь их и поставили на работу, которая доставляла им наибольшее счастье. Они гордились тем, что их кожа болит от загара, что у них гудят растянутые мышцы, а дорога, длинной и тонкой лентой тянувшаяся сзади, была для них самым прекрасным в мире. Потому‑то весь день за работой они пели, полагая, вероятно, что вряд ли когда‑нибудь будут счастливее.

Не пел только Сахар.

Затем у них появился Гильермо. Невысокий мексиканец, говоривший с акцентом. Всем, кто у него спрашивал, Гильермо отвечал: «Пусть я и из Соноры, но мое сердце в Милане!» Если интересовались, почему именно (правда, чаще всего его об этом никто и не спрашивал), он объяснял: «Я – итальянский тенор в теле мексиканца» и доказывал это, беря любую ноту, когда‑либо написанную Пуччини и Верди. «Карузо был ничто, – хвастал Гильермо. – Послушайте‑ка вот это!»

У Гильермо были пластинки, и он пел под них. А на работе по строительству дороги он, бывало, подхватывал любую песню, которую запевал кто‑нибудь, развивая любую тему, либо же пел облигато тоном выше, и его тенор воспарял под облака. «Петь я умею», – говорил, бывало, Гильермо, и вскоре его товарищи по работе стали отвечать: «Точно, Гильермо! Спой‑ка еще разок!»

Но как‑то вечером Гильермо честно признался:

– Ах, друзья мои, ну какой из меня певец!

– Что ты такое говоришь! – раздался единодушный ответ. – Конечно же, ты певец!

– Вздор! – театрально вскричал Гильермо. – Если я такой уж великий певец, почему же вы не видите, чтобы я уезжал и записывал песни? А? И это – великий певец? Вздор! Великих певцов специально пестуют, они становятся известными. Я же всего лишь человек, который любит петь, но у которого нет таланта. Я человек, которому нравится работать на строительстве дороги с такими, как вы, и орать во все горло, но я бы никогда не смог петь в опере! Никогда!

Причем сказал он это без какой‑либо грусти, сказал пылко и уверенно.

– Мое место здесь! Я могу петь для вас – для тех, кому нравится, когда я пою! Могу музицировать с вами, когда мое сердце исполнено гармонии. Только не думайте, будто Гильермо великий певец, потому что это не так!

Получился вечер честных и откровенных признаний, и каждый объяснил, почему именно он счастлив в дорожной бригаде и почему ему не хотелось бы быть больше нигде. Каждый, разумеется, кроме Сахара.

– Ну, Сахар. Разве ты здесь не счастлив?

Сахар улыбнулся.

– Счастлив. У меня хорошая работа. И я люблю слушать, как вы поете.

– Тогда почему же ты не поешь с нами?

Сахар покачал головой.

– Я не певец.

Но Гильермо окинул его понимающим взглядом.

– Не певец, как же! Так я тебе и поверил. Человек без рук, который отказывается петь, это вовсе не обязательно человек, не умеющий петь. А?

– Что все это, черт побери, значит? – спросил человек, который пел народные песни.

– А то, что человек, которого вы называете Сахаром, обманщик. Он не певец! Да вы посмотрите на его руки. У него нет ни одного пальца! А кто отрезает людям пальцы?

Члены дорожной бригады даже не пытались угадать, мало ли как человек может лишиться пальцев, не их это дело.

– Люди лишаются пальцев, потому что нарушают закон, а отрезают их Блюстители! Вот как человек лишается пальцев! А что он такое делал своими пальцами, от чего Блюстителям захотелось его отвадить? Он нарушил закон, разве нет?

– Прекрати, – сказал Сахар.

– Если ты так хочешь, – сказал Гильермо, но другие особого почтения к тайне Сахара не выказали.