Я начал захватывать на концерты леденцы от кашля. Нарушителям в пределах моей досягаемости я вручал их, как штраф на месте, а отдаленным харкунам — в антрактах. Особого успеха это не имело, как я мог бы предвидеть. Если вручаешь кому-нибудь конфетку в обертке на середине концерта, приходится слушать, как они шуршат обертками. Ну, а если дать им леденец уже развернутым, так они навряд ли сунут его в рот, ведь верно?

Некоторые люди даже не понимали, что их оскорбляют или карают; нет, они принимали это за любезность. А потом как-то вечером я остановил одного мальчика неподалеку от буфетной стойки, сжал его локоть, но не настолько сильно, чтобы избежать двусмысленности. Он обернулся — черный свитер с высоким воротником, кожаная куртка, закрученные в вихры белобрысые волосы, скуластое, невинное лицо. Шведское, может быть, датское, может быть, финское. Он взглянул на то, что я ему протягивал.

— Моя мама строго меня предупреждала не брать конфеток от добрых джентльменов, — сказал он с улыбкой.

— Вы кашляли, — ответил я, по слабости не сумев придать голосу раздражение.

— Спасибо. — Он взял леденец за хвостик обертки и легонько вытащил его из моих пальцев. — Не хотите выпить?

Нет-нет, я не хотел выпить. А почему? По причине, о которой мы говорить не будем. Я стоял на площадке боковой лестницы, ведущей с балкона. Эндрю пошел помочиться, а я завязал разговор с этим мальчиком. Я думал, что у меня больше времени. Мы как раз обменивались телефонными номерами, когда я оглянулся. Эндрю смотрел на нас. Не мог же я сделать вид, будто покупаю подержанную машину. Или что это — первый раз. Или, что… ну, что угодно. Мы не вернулись на вторую часть (Малер 4) и провели взамен долгий скверный вечер. И это был последний раз, когда Эндрю ходил со мной на концерт. И больше не захотел делить со мной постель. Он сказал, что все еще (вероятно) любит меня, все еще (вероятно) будет жить со мной, но трахать меня больше не хочет. Никогда. А позднее он сказал, что не хочет ничего, даже на полдороге к траханью, большое вам спасибо. Может быть, вы подумаете, что это заставит меня отвечать, да, пожалуйста, я хотел бы выпить, улыбчатому невинноликому шведу или финну, или кто бы он там ни был. Но вы бы ошиблись. Нет, спасибо, не хочу, нет.

Тут трудно что-нибудь поправить, верно? То же и с исполнителями. Игнорируя сукиных детей с бронхитами в зале, они рискуют создать впечатление, будто всецело погружены в музыку: кашляйте себе на здоровье, сколько вздумается, они все равно не заметят. Но если они попытаются положиться на свой авторитет… Я видывал, как Брендель отворачивался от клавиатуры на середине бетховенской сонаты и свирепо взглядывал в зал более или менее в направлении нарушителя спокойствия. Но сукин сын, вероятнее всего, даже не замечает, что его осаживают, а мы, все остальные, нервничаем, не зная, не выбит ли Брендель из колеи, ну и так далее.

Я избрал другой прием. Прием с леденцом от кашля был аналогичен двусмысленному жесту велосипедиста автомобилисту: да, большое вам спасибо за внезапный выезд на мою полосу движения — я все равно собирался резко затормозить и схватиться за сердце. Ни в коем случае. Возможно, пришло время слегка барабанить их по крышам.

Позвольте мне объяснить, что я довольно крепок физически: два десятка лет занятий в гимнастическом зале вреда мне не причинили; в сравнении со средним концертоманом цыплячьего сложения я выгляжу водителем-дальнобойщиком. Кроме того, на мне синий костюм из плотного материала, белая рубашка, синий гладкий галстук, и на лацкане значок с геральдическим щитом.