|
Легла рядом, прижалась к его спине, обняла за талию, и едкий аммиачный дух от его спящего потного тела проник в самую глубь ее души. Он шумно втянул в себя воздух и захрапел. Продремав какое-то время, она вдруг проснулась в тревожной пустоте шелестящего электрического вентилятора, когда уже светлела ночь и в комнату сочилось зеленоватое свечение лагуны. Теперь он храпел с тонким присвистом. Она тихонько и озорно стала барабанить пальцами по его спине. Он перестал храпеть, и его сникший зверь начал оживать. В один миг, приподнявшись, она сорвала с себя ночную рубашку. Но когда снова прижалась к нему, все ее ухищрения были напрасны, да и почти сразу поняла, что он притворяется спящим, не желая, видимо, рисковать в этот, третий раз. Она отодвинулась на самый краешек постели, снова надела рубашку и заснула, отвернувшись спиной ко всему на свете.
По обыкновению, проснулась рано. Немного полежала, плавая в сонном оцепенении с закрытыми глазами, не смея поверить в пульсирующую боль в висках, в неприятный медный привкус во рту и смутно тревожась, что в ее реальную жизнь вторглось что-то чуждое. По шуму вентилятора поняла, что уже утро и вся постель видна в лучах рассветного солнца над лагуной. И вдруг ее сознание точно смертоносным лучом пронзила мысль, что она впервые в жизни легла в постель с чужим мужчиной и занималась с ним любовью. В ужасе она обернулась к нему через плечо, но его в постели не было. Не было его и в ванной. Она зажгла верхний свет и увидела, что одежды его тоже нет, зато ее вещи, которые она разбросала по полу, лежат аккуратно, почти любовно сложенные на стуле. В эту самую минуту она спохватилась, что ничего не знает о нем, ничего - даже его имени, и единственное, что ей осталось от безумной ночи,- тонкий аромат лаванды, растворившийся в очищенном воздухе после грозы. Лишь когда она взяла книгу с ночного столика, чтобы положить в сумку, она обнаружила, что он вложил в страницы этой книги, начиненной ужасами, бумажку в двадцать долларов.
Набо лежал ничком в вытоптанной траве. Он дышал острым запахом конской мочи, натирающим тело словно наждаком. Посеревшей и лоснящейся кожей он чувствовал горячее дыхание склоняющихся к нему лошадей, но самой кожи не чувствовал. Все ощущения исчезли. Удар подковы в лоб поверг его в липкую, тягучую дрему, и сейчас для него существовала только эта дрема - и больше ничего. В ней странным образом переплетались едкие испарения конюшни и тихий мир бесчисленных насекомых в траве. Набо попытался разлепить веки, но снова смежил их, теперь уже успокоившись, вытянувшись на земле и замерев. Он ни разу не пошевелился до самого вечера, когда кто-то за его спиной проговорил: "Пойдем, Набо. Хватит спать". Он поднял голову и почему-то не обнаружил в конюшне лошадей, хотя ворота оставались запертыми. Не было слышно ни похрапываний, ни беспокойного топтания, а тот, кто окликал, находился, должно быть, где-то снаружи. Голос за спиной опять сказал: "Правда, Набо. Ты давно спишь. Ты спишь три дня подряд". И тогда, открыв глаза, Набо вспомнил: "Я лежу здесь, потому что меня лягнула лошадь". Он никак не мог сообразить, который час. Возможно, прошел день или два с тех пор, как он упал в траву. Цветные картинки его воспоминаний расплылись, как будто кто-то провел по ним влажной губкой, и вместе с ними расплылись вечера тех далеких суббот, когда Набо ходил на главную площадь их городка. Он уже не помнил: в те вечера надевал белую рубашку и черные брюки. Не помнил своей зеленой шляпы, настоящей шляпы из зеленой соломки, и забыл, что на нем тогда не было башмаков. Набо ходил на площадь по субботам, вечерами, и молча усаживался где-нибудь в уголке - не для того, чтобы послушать музыку, а чтобы увидеть негра. Смотреть на негра он ходил каждую субботу. Негр носил черепаховые очки, привязанные к ушам веревочками, и играл на саксофоне, стоя за одним из задних пюпитров. Каждый раз Набо внимательно наблюдал за ним, но негр ни разу не заметил Набо. |
