Потом однажды Братила мне сказал:

    – Просить тебя хочу, друже Неждан.

    Друже Неждан! Сперва это меня покоробило. Я ведь достаточно повидал на своем веку. И потому не спешил называть кого-либо другом.

    – Что надо? – спросил я неласково. Но у него только стал виноватый вид, как всегда, когда приходилось просить. Он-то не нёс на душе тяжёлой кольчуги, заскорузшей, насмерть приржавевшей в спёкшейся крови…

    – Нам бы омелу добыть, Неждан Военежич. Я тут видел неподалёку, на дубе, а луна нынче высоко…

    Когда Перунова стрела поражает раскидистый дуб, но не убивает, а лишь ранит его, на месте зарубцевавшейся раны вырастает омела. Так метит своё дерево Бог-громовик.

    Летом и зимой зеленеет омела в приютивших её ветвях. И говорят, будто её побегам дуб доверяет свою зелёную жизнь. Как тот кудесник, что прятал свою погибель в яйце, яйцо – в утке, а утку в зайце. Засохнет омела, и дуб, дерево колдовское, недолго простоит. Великая сила в ней, и счастлив, кто умеет обратить её себе в пользу.

    Если срезать омелу и весной, перед первым выгоном в поле, попотчевать ею скотину, ни один злой колдун не сумеет отнять у коров молоко. Если страдающий падучей повесит себе на шею кусочек омелы, болезнь бессильно опустит цепкие лапы. Ибо как омелу не могут сбить с дерева ни буря, ни град, так и припадку больше не свалить человека. А высушенная ветка омелы становится тёмно-жёлтого цвета и обретает способность указывать глубоко зарытые клады. Почувствует спрятанное золото – и, как живая, зашевелится в руке…

    Добывать же омелу лучше всего в купальскую ночь, когда русалки покидают реку, а девушки с распущенными косами кружатся в священной пляске. Ибо в это время солнце достигает вершины своего пути и вновь поворачивает к зиме, и всё, что ни есть волшебного на свете, обретает особенную силу. Но если минули купальские праздники, будет хороша и всякая другая ночь; лишь бы только луна не убывала, а росла.

    И ещё надобно помнить, что срезанная омела ни в коем случае не должна коснуться земли: иначе толку будет не больше, чем от простой охапки ветвей. И ещё: поскольку омелу приносит на дерево громовая стрела, её и срезать может только стрела, пущенная из лука. Вот потому-то многие хотели бы иметь её в своём доме, да немногие имеют.

    Мой боевой лук давно уже висел на стене. Но когда я натянул его и приложил к щеке тетиву, то понял, что безбедная жизнь в Печище ещё не ослабила моих рук. Я согнул и разогнул лук несколько раз. Я не промахнусь.

    Горница, которую отвёл нам Лас, оставалась убранной небогато. Только на полу, выложенном берёстой, развалилась бурая медвежья шкура. Так приятно было утром спустить на неё босые ноги. Лас, верно, одарил бы нас с Братилой чем только мог. Но мы отказались, не сговариваясь. Не привыкли. Что он, что я.

    Я пересчитал стрелы в колчане и бросил на плечи плащ. Морозка переступил на насесте, склонил голову, украшенную колпачком. Соколы беспокойны.

    – Спи, – сказал я ему и задул светец. Тур, верно, уже ждал. Следом за Братилой я шагнул к двери, но тут она растворилась сама. Снизу, из влазни, проникало немного света, и я увидел старейшину.

    – Уходите, гости любезные? – неподдельно изумился Лас. – Куда ж вы… Да надолго ли, на ночь-то глядя?

    Я молча шагнул вперёд. Братила это дело затеял, сам пусть и разговаривает. Лас отступил, насколько позволял узкий всход, развёл руки: не то кланялся, не то не пропускал меня вниз.