|
).] и не взял с собой ружья, а если бы и взял, то не употребил бы его в дело, — вы не осудите его, если я скажу, что улыбки, которыми трубадур заполнил его морщины, снова все ушли, и снова показались прежние, самые обыкновенные морщины. Однако он не был из тех баронов, что бегут от опасности. Он осадил своего «миля в час» — пони (не трудное дело!) и поклонился грозному монарху.
Король Джемс высказался с королевской прямотой.
— Вы — тот старый колпак, что пасет овец в этой местности, не так ли? — спросил он. — Какое вы имеете на это право? Владеете ли вы какой-нибудь землей или же арендуете что-нибудь?
— Я арендую два участка у штата, — мягко возразил старик Эллисон.
— Ничего вы не арендуете! — закричал Король Джемс. — Срок вашей аренды истек вчера. У меня был свой человек в земельном отделе, который в ту же минуту взял ее. В вашем распоряжении нет ни фута травы в Техасе. Вам, овцеводам, нужно уходить отсюда. Ваше время прошло. Эта страна — страна крупного скота, и в ней нет места таким соням. Земля, где пасутся ваши овцы, моя. Я огорожу ее проволокой, сорок на шестьдесят миль, и, когда изгородь будет готова, всякая овца, находящаяся внутри ее, будет убита. Я даю вам неделю на то, чтобы вывести ваших овец отсюда. Если они к этому времени не уйдут, то я пошлю шесть человек с винчестерами, которые приготовят из них баранину. А если в то же время я застану здесь и вас, то вот что вы получите от меня.
Король Джемс погладил ремень, на котором висело его ружье.
Старик продолжал путь к лагерю Incarnation. Он часто вздыхал, и морщины на его лице стали глубже. Слухи о том, что старые порядки будут изменены, доходили до него и раньше. Близился конец «свободным пастбищам». Собирались над его головой и другие тучи. Стада его, вместо того чтобы увеличиваться, уменьшались в числе. Цена на шерсть падала с каждой стрижкой. Даже Бродшоу, лавочник во Фрио-Сити, у которого он покупал припасы для ранчо, приставал к нему, требуя уплаты по счету за последние шесть месяцев и грозил лишить его кредита. Таким образом, несчастье, внезапно обрушившееся со стороны Короля Джемса, было для него последним ударом.
Когда старик на закате возвратился на свое ранчо, он застал Сэма Гэллоуэя лежащим на койке и перебирающим струны на гитаре.
— Здорово, дядя Бен, — весело крикнул трубадур. — Вы сегодня рано вкатились. Я пробовал новую вариацию к испанскому фанданго. Я только что нашел ее. Вот послушайте, как она звучит!
— Хорошо, чудесно, — говорил Эллисон, сидя на кухонной ступеньке и потирая свои седые, как у скотчтерьера, бакенбарды. — Я считаю, что вы побили всех музыкантов на востоке и западе, повсюду, Сэм, где только проложены дороги.
— Не знаю, — отвечал Сэм в раздумье, — но я, конечно, достиг кой-чего в вариациях. Я вижу, что могу не хуже других обработать любую вещь в пяти бемолях… Но вы как будто утомлены, дядя Бен, или чувствуете себя неважно сегодня вечером?
— Я немного устал, Сэм, больше ничего. Если вы еще можете играть, сыграйте мне мексиканскую вещь, начинающуюся словами: «Huile, huile, palomita!»[4 - Хулиа, Хулиа, моя голубка (исп.).]. Мне кажется, что эта песня всегда успокаивает и подбодряет меня после далекой поездки или же когда что-нибудь меня тревожит.
— Почему же нет? Seguramente, seсor![5 - Конечно, сеньор (исп.).] я буду играть ее для вас, когда только вы захотите. Да, пока я не забыл, дядя Бен, вам следует выговорить Бродшоу за последние присланные нам окорока: они слишком пахнут!
Человек шестидесяти пяти лет, живущий на овечьем ранчо, тревожимый сплетением всяких несчастий, не может постоянно и успешно притворяться. |
