|
Учишься балансировать между необходимым уединением и необходимой общительностью. Учишься отвечать знакомым, которые мистическим образом избегают произносить имя твоего покойного супруга, и коллегам, которые не находят нужных слов, как та «знакомая по Принстону», которая поприветствовала Оутс «с выражением душевной укоризны» и отпустила реплику: «Расписываешь бурю, да, Джойс?» Или как подруга, которая в утешение сказала, что скорбь «имеет неврологическую природу. Со временем нейронная цепь восстанавливается. Если это так, я бы считала, что ты можешь ускорить этот процесс одним лишь осознанием». Благие намерения были восприняты как надменность. Ах вот оно что: нужно просто выждать, чтобы улеглись нейроны? Тогда как быть с практическими делами: например, есть сад, который муж любовно взращивал, но который тебя саму интересует куда меньше; при том, что тебе приятен результат, ты почти никогда не ездила с мужем в садовый питомник. Так что же делать: преданно тянуть лямку или предательски оставить сад на произвол судьбы? Здесь Оутс мудро выбирает третий путь: если Смит увлекался однолетними цветами, то она засадила участок исключительно многолетниками, попросив у консультанта в питомнике «что угодно, лишь бы самое неприхотливое и живучее».
К этому и сводится для вдовы сложность первого года: как выжить, как превратить себя в многолетник. Для этого необходимо преодолеть страхи и тревоги, подготовиться к которым невозможно. Прежде для Оутс проявлением «самой утонченной интимности» была возможность часами находиться в одном помещении с Рэем без необходимости поддерживать разговор; теперь для нее существует молчание совершенно иного порядка. «Моя истинная сущность, — пишет Оутс, — начинает открываться только теперь, когда я осталась одна. И в этом открытии — весь ужас». В какой-то момент она «полувсерьез рассматривала возможность разослать друзьям электронное сообщение» и спросить, нельзя ли нанять кого-нибудь одного, «кто сможет переступить через дружескую совестливость и за определенную мзду взяться каким-нибудь реальным способом поддерживать во мне жизнь хотя бы в течение года?» Она хочет быть «хорошей вдовой» и утверждает: «Я буду поступать так, как желал бы Рэй», но вместе с тем — классически — обвиняет Рэя в том, что это из-за него она оказалась в нынешнем состоянии; что она плохо спит и раздражается по мелочам, что предвидит продолжение своей тоски и бессонницы еще на десятилетие вперед и вместе с тем сомневается, что ее скорбь «подлинна». В мыслях она обращается к самоубийству, хотя скорее теоретически, нежели практически, зная при этом, что «серьезные размышления о самоубийстве — это средство от самоубийства». По ее ощущениям, ей теперь гораздо труднее работается, и, задумав написать рассказ, она замечает: «На это потребуются буквально недели» (у других писателей такие сетования вызвали бы только усмешку). И, как многие скорбящие, она опасается за свою психику: «Половину времени мне кажется, что я полностью лишилась рассудка». Оутс великолепно передает разрыв между внутренним хаосом личности и внешним функционированием (а она действительно продолжает функционировать, причем на удивление активно: в течение недели, последовавшей за смертью Смита, вычитывает гранки и работает над рассказом, а через три недели уже отправляется в рекламный тур). Безусловно, она менее собранна, чем представляется окружающим, но, вероятно, более собранна, чем ощущает сама. Скорбящие зачастую ведут себя так, что выглядят либо полувменяемыми, либо полубезумными, но редко видят причину в себе. Так, Оутс на следующий день после смерти Рэя подходит к стенному шкафу в их спальне и выбрасывает не одежду мужа, а половину собственных вещей. Тем самым она карает себя за тщеславие, потому что эти наряды напоминают о том времени, когда она радостно появлялась в них рядом с Рэем; однако теперь эти вещи утратили смысл и ценность. |
