Сегодня книги переводят, как правило, с меньшей разницей во времени (первое издание романа «Регентша» появилось в 1884–1885 годах, а его перевод на английский лишь в 1984 году). Нынешние переводчики имеют возможность по электронной почте или даже при личной встрече выпытывать у авторов, что те имеют в виду: Дон Деллило проводил в Лондоне специальную конференцию для европейских переводчиков своего романа «Изнанка мира»: переводческие проблемы возникали уже в самом начале книги, где на шестидесяти страницах разворачивается описание бейсбольного матча. Но перевод не всегда и необязательно ведет к потерям. Когда мой роман «Попугай Флобера» переводили на немецкий, редактор в Цюрихе скромно предложил мне ряд дополнительных литературных приемов: например, игру слов при латинском написании фамилии Флобер (Flaubert) как flea-bear (букв. «блошиный медведь») и немецкую сленговую фразу со значением «мастурбировать», или буквально «трясти пальму». Поскольку в этой части моего романа Флобер как раз сталкивается с сексуальными извращениями в Египте, я посчитал, что такое дополнение будет весьма удачной находкой для немецкого текста романа. Как мне кажется, привнесение чего-то нового для немецких читателей — это все равно что перевод на основе взаимной выгоды. Но преимущество может скрывать в себе опасность: писатель начинает предугадывать подобный дружественный обмен с переводчиком или с иностранным редактором. Мне запомнилось радиоинтервью с британским автором, который признался, что в какой-то момент прервал написание очередного романа, задумался о тех мучениях, которые, по всей вероятности, будут испытывать его скандинавские переводчики, и решил упростить для них задачу. Кроме того, что такой акт означает отречение от собственного языка, он может с легкостью привести к появлению так называемой интернациональной литературы, подобной бортовому питанию в самолетах: она всех устраивает, никому не вредит, но и пользы особой не приносит.

Сравнение нескольких версий перевода «Мадам Бовари» подразумевает не рассмотрение процесса аккумуляции, некоего постепенного и необратимого движения в сторону точности и авторитетности (за исключением случайного сброса ошибок), а скорее всматривание в последовательность приблизительных соответствий, в набор размывающихся смыслов. Да и может ли быть иначе, если почти для каждого французского слова есть несколько вариантов перевода? Вспомним момент, когда, не дожидаясь финальной сцены «Лючии», Эмма, Шарль и Леон идут есть мороженое в кафе на набережной. Шарль наивно предлагает жене остаться в городе до следующего спектакля и тем самым форсирует сближение Эммы с Леоном. Шарль называет жену (банальность его реплики контрастирует с пышностью фраз из оперы Доницетти) «mon petit chat» [моя кошечка. — Пер. Н. Любимова]. Маркс-Эвелинг переводит это обращение как «pussy», Милдред Мармур (перевод 1964 года) — «my kitten», Уолл — «my pussy-cat», Хопкинс — «darling», Стигмюллер — «sweetheart», Расселл и Дэвис — «my pet». Ласковое обращение Маркс-Эвелинг подошло бы в то время, но не сейчас; у Мармур вариант хороший; перевод Уолла некстати воскрешает в памяти плохое кино с участием Дина Мартина; Стигмюллер и Хопкинс намеренно уклоняются от кошачьих наименований (вы можете возразить, что французский вариант так или иначе вытекает из этого смысла); в то время как Расселл и Дэвис, сочетая банальность и «животное начало», находят лучшее решение. Вероятно, лучшее. По крайней мере, на сегодняшний день. Становится понятно, почему Резерфорд называл перевод «странным предприятием», которого «благоразумным людям» следует избегать.

«Мадам Бовари» в переводе Дэвис с лингвистической точки зрения очень точное произведение, переложенное на неявно выраженный американский вариант английского языка.