Тропачев. Вы спите, друг мой, проснитесь.

Кузовкин (вздрагивает и снова погружается в дремотное состояние. Он говорит уже с трудом). Кто? я? Помилуйте! С чего вы это… ну, всё равно. Я не сплю. Спят ночью — а теперь день. Разве теперь ночь? Я об Гангинместере говорю. Гангинместер этот — Гангинместер… Ган-гинместер — это мой настоящий враг. Мне говорят и то и то: нет, я говорю, Ган-гин-местер. Ган-гинместер — вот кто мне вредит. (Карпачов входит с огромным колпаком из сахарной бумаги и, перемигиваясь с Тропачевым, крадется сзади к Кузовкину. Трембинский давится от смеха. Иванов, бледный, убитый, глядит исподлобья.) И я знаю, за что он меня не любит… Знаю, он мне всю жизнь вредил, этот Гангинместер. С самого моего детства. (Карпачов осторожно надевает колпак на Кузовкина.) Но я ему прощаю… Бог с ним… Бог с ним совсем…

(Все хохочут. Кузовкин останавливается и с недоумением глядит кругом. Иванов подходит к нему, схватывает его за руку и говорит ему сквозь зубы: «Посмотри, что тебе на голову надели… ведь из тебя шута делают…» Кузовкин поднимает руки к голове, ощупывает колпак, медленно опускает руки на лицо, закрывает глаза, вдруг начинает рыдать, бормоча сквозь слезы: «За что, за что, за что…», но не снимает колпака. Тропачев с Трембинским и Карпачовым продолжают хохотать. Петр тоже смеется, выглядывая из-за двери.)

Елецкий. Полноте, Василий Семеныч, как вам не стыдно из-за такой безделицы плакать?

Кузовкин (отнимая руки от лица). Из-за такой безделицы… Нет, это не безделица, Павел Николаич… (Встает и бросает, колпак на пол.) В первый день вашего приезда… в первый день… (Голос его прерывается.) Вот как вы поступаете с стариком… с стариком, Павел Николаич! Вот как! За что, за что вы меня топчете в грязь? Что я вам сделал? Помилуйте! А я вас так ожидал, так радовался… За что, Павел Николаич?

Тропачев. Ну, полноте… что вы в самом деле?

Кузовкин (бледнея и теряясь). Я не с вами говорю… вам позволили надо мной ломаться… вы и рады. Я с вами говорю, Павел Николаич. Что покойный ваш тесть за даровой кусок хлеба да за старые жалованные сапоги вволю надо мною потешался — так и вам того же надо? Ну да; его подарочки соком из меня вышли, горькими слезинками вышли… Что ж, и вам завидно стало? Эх, Павел Николаич! стыдно, стыдно, батюшка!.. А еще образованный человек, из Петербурга…

Елецкий (надменно). Послушайте, однако, вы забываетесь. Подите к себе да выспитесь. Вы пьяны… Вы на ногах не стоите.

Кузовкин (всё более и более теряясь). Я высплюсь, Павел Николаич, я высплюсь… Может быть, я пьян, да кто меня поил? Дело не в том, Павел Николаич. А вот вы что заметьте. Вот вы теперь при всех меня на смех подняли, вот вы меня с грязью смешали, в первый же день вашего приезда… а если б я хотел, если б я сказал слово…

Иванов (вполголоса). Опомнись, Василий.

Кузовкин. Отстань! Да, милостивый государь, если б я хотел…

Елецкий. Э! да он совсем пьян! Он сам не знает, что говорит.

Кузовкин. Извините-с. Я пьян — но я знаю, что я говорю. Вот вы теперь — барин важный — петербургский чиновник, образованный, конечно… а я вот тут, дурак, гроша за мной нету медного, я попрошайка, дармоед… а знаете ли вы, кто я? Вот вы женились… На ком вы женились — а?

Елецкий (хочет увести Тропачева). Извините, пожалуйста, я никак не мог ожидать таких глупостей…

Тропачев. И я, признаюсь, виноват…

Елецкий (Трембинскому).