— Прасковья Петровна! — начал Григорий, спокойно глядя на Пашку. — Чуете, весна скоро?

Пашка удивилась. Откуда это спокойное, немного чужое обращение на «вы»? Ведь раньше было не так: Гриша хватал ее за локоть, заикался, краснел: «Пашка! Приходи сегодня к бревнам! Слышишь, Пашка?..»

— Ну и весна, а тебе зачем? — равнодушно отозвалась Пашка.

— К тому я… Как жить будете? Мы вот все, кто с убеждением в душе, в колхоз вошли, весну ждем и не боимся ее. Встречу ей готовим…

Он сообщил, что Дунька с подругами сейчас в районе на огородных курсах, что в кузнице у них готовят к севу плуги, бороны… Он говорил все теплее, задушевнее, проще, уже перейдя на «ты», потом достал из портфеля лист бумаги и предложил Пашке написать заявление в колхоз.

Пашка откинула за плечи волосы и смешливо спросила:

— Сказывают, ты к Таньке Поляковой сватаешься? Правда, Гриша?

Григорий нахмурился. «Позор, позор! Секретарь сельсовета — и краснеет, как мальчишка».

Оправившись от смущения, он тихо продолжал:

— Грустно мне, Прасковья Петровна, а только, выходит, правильно сестра ваша говорит…

— Дунька, что ли?.. Чего она брешет там?

— А было тут у нас бедняцкое собрание. И дали вашей сестре слово. «Есть, говорит, такая беднота, как наша Пашка, засела на своей даче и от колхоза юбкой занавесилась. А все, говорит, потому, что Крякуновы кровью своей ее отравили».

Пашка отошла в угол, убрала под пестрый платок волосы, заплетенные в косу.

— Дунька — жадина. Два воза сена мне не довезла: я вот в суд на нее подам.

Потом сердито сказала Григорию:

— Ты ко мне не приставай. Ни сенины у меня, ни травины — и в колхоз! Да с какими глазами я пойду туда? Это только Дунька бессовестная нагишом лезет. Дайте мне хоть на ноги встать…

Григорий ушел. Буран лютовал, гнал сухой, звонкий, как песок, снег. Все поле покрылось конусами и воронками. Григорий искал дорогу, нащупывал ногами тропку, но та ускользала из-под ног. Григорий вернулся к Пашкиному дому и устало прислонился к крыльцу.

Потом робко постучал в дверь. Долго не открывали. Он постучал еще раз:

— Прасковья Петровна!.. Паша!.. Я это… Бумагу на столе забыл… Пусти, Паша.

И тут же в сенях он схватил Пашку за руку и, как прежде, сбивчиво и бестолково зашептал:

— Я, Паша, не слушаю Дуньку… Никого не слушаю… Ну, пусть маленький в Славку будет, пусть… мне наплевать… Я все программы читал… не имею никаких предрассудков. Пойдем, Паша. Какая жизнь будет! Я — в сельсовете, ты — в колхозе. Эх, Паша!..

— Да пусти, леший!.. Застудишь меня! — Пашка вытолкала Григория из сеней.

Григорий не искал больше тропку. Он лез сугробами. Добравшись до первых бревен, он сел и принялся выбивать из валенок снег.

Пашке не спалось. Приход Григория все перепутал. И слова Дуньки не давали покоя. А главное — мечты, сладкие, душистые, как роса с цветов по утрам.

Вот лето. Луг. Они убирают со Славкой сено. А маленький Ромка лежит на копне, как в люльке, пускает пузыри и сучит тугими, точно перетянутыми ниточками, ножонками.

Кричит сын, требует грудь, и Пашка идет к нему степенно, важно, хотя Славка и торопит ее.

«Пусть его, пусть, — думает она о сыне. — От крика крепче будет… Пусть!»

А кругом шум, споры. Говорят, что в артели будет не так уж все хорошо и ладно, — люди соберутся разные, каждый начнет тянуть в свою сторону.

У нее же свой мир и счастье: сын, Славка, копны сена, своя метка на сене — лоза ольховника с тремя зарубками.