– Замужество – это для женщин, которым нужна поддержка. А я хочу сама о себе заботиться, Оливер Ватсон, – говаривала она и старалась этому следовать. Она работала дежурной в галерее в Сохо, а свободное время посвящала литературному труду. И имела от этого кое‑какие гонорары. Иногда.

И вот теперь Сара частенько спрашивала себя, смогла бы она позаботиться о себе сама: зарабатывать на жизнь, заполнять собственные налоговые квитанции и следить, чтобы срок медицинской страховки не истек. За восемнадцать лет их совместной жизни она стала очень зависимой от Оливера. Он брал на себя все мелкие проблемы в ее жизни и большинство крупных. Это было похоже на жизнь в герметично закрытом мирке, где на помощь всегда был готов прийти Олли.

Сара полагалась на него во всем, и чаще всего это ее больно задевало. А вдруг с ним что‑нибудь случится? Справилась бы она сама? Смогла бы содержать дом, себя и детей? Иногда она пыталась говорить об этом с Олли, но тот только смеялся и говорил, что ей никогда не придется беспокоиться. Он не нажил состояния, но зарабатывал хорошо и обладал чувством ответственности. Он застраховал свою жизнь во многих компаниях. Мэдисон‑авеню была к нему благосклонна, и в сорок четыре года он стал третьим лицом в «Хинкли, Берроуз энд Доусон» – одном из крупнейших рекламных агентств в стране. В фирме его ценили и уважали. Олли был одним из самых молодых вице‑президентов в этом бизнесе, и жена им гордилась.

Но все равно Саре было обидно. Обидно оттого, что она сидит в этом милом маленьком Перчесе, глядит на падающий снег и ждет возвращения из школы детей, а сама собиралась ведь писать рассказ... рассказ, который никогда не будет написан, который никогда не будет иметь конца, который она никуда не пошлет, как и другие рассказы, которые пыталась написать в течение последних двух лет.

Сара решила снова взяться за перо в канун своего тридцатидевятилетия. Для нее это было важное решение. Встречать тридцать девятый год своей жизни было особенно тяжело, хуже, чем сорок. Сорок лет – это, по ее словам, судный день. Впрочем, Оливер по случаю сорокалетия увез ее на месяц в Европу. Двое детей были в лагере, а свекровь взяла к себе Сэма. Ему тогда было только семь, и Сара впервые оставила его. Попав в Париж, она почувствовала себя на седьмом небе... Ни детей, ни собак, ни родительского комитета, ни благотворительных обедов для школ и местных больниц... никого... ничего... только они вдвоем и четыре незабываемые недели в Европе. Париж... Рим... поездка на машине по Тоскании, краткая остановка на итальянской Ривьере, а потом несколько дней плавания на арендованном катере между Каннами и Сен‑Тропе... Затем опять на машине в Эз и Сен‑Поль‑де‑Ванс, обед в Коломб‑д'Ор и, наконец, несколько ветреных дней в Лондоне. Во время поездки Сара постоянно вела дневник и исписала семь записных книжек. Но когда вернулась домой... ноль. Ни одна из записей не вылилась в рассказы, статьи или даже стихи. Она просто сидела, уставившись в чистый лист бумаги, которому, кажется, никогда не суждено было заполниться. И теперь, полтора года спустя, все было так же.

В сорок один год ей казалось, что вся ее жизнь позади. А Оливер, когда Сара это говорила, всегда только смеялся:

– Господи, Сарри... ты ничуточки не изменилась с тех пор, как я с тобой познакомился.

Он это говорил серьезно. И это была правда, почти правда. Ей самой и тем, кто оценивал ее более критично, была очевидна разница. Некогда блестящие каштановые волосы, которые в молодости спадали ей на спину отливавшими медью потоками, теперь поблекли. Они спускались ей до плеч, седина уже не была редкостью, что более огорчало детей, чем саму Сару. Пронзительно‑синие глаза не потеряли своей прелести, как и матово‑белая кожа.