— Voi che intrate,— продолжил Поль в восторге от того, что мог обнаружить знание итальянской фразы, которую он встречал в литературе. И, исполненный одной из чистейших радостей молодого литератора (и потому глухой к пессимистическому совету), он покинул разочарованного артиста.

Другой, менее мрачный и добившийся большего успеха, долго разговаривал с Полем о самых разнообразных предметах. Не зная ничего о его прошлом, он принял его, как друга Раулата, на равной ноге. Поль расцвел, как цветок на солнце: в первый раз он говорил как равный с образованным человеком, с человеком, который был дружен с великими английскими авторами, который с удивительной легкостью переходил от Чосера к Дамбу и от Драйдена к Броунингу. Крепкое вино занимательной беседы бросилось Полю в голову. Он возбужденно выдвинул всю свою не слишком значительную артиллерию познаний и так хорошо справился с этим, что артист направил его с сердечным рекомендательным письмом к одному из своих знакомых импрессарио.

Письмо открыло тяжелую дверь театра. Необыкновенная красота лица и фигуры просителя оказалась еще более убедительной рекомендацией в глазах импрессарио, который начинал репетиции романтической пьесы, и Поль немедленно был приглашен на выходную роль итальянского юноши с платой в тридцать шиллингов в неделю. Поль пришел домой и, распустив хвост перед Джен, как молодой павлин, заявил:

— Я — актер!

Глаза девушки засверкали.

— Ты удивителен!

— Нет, не я, — скромно ответил Поль, — а моя звезда!

— Ты получил большую роль? — спросила Джен.

Он рассмеялся снисходительно, тряхнув черными кудрями.

— Нет, глупенькая. Мне не придется сказать ни слова. Я должен начать с начала. Каждый артист прошел через это!

— Ты достанешь маме и мне контрамарки посмотреть тебя?

— Вы получите ложу! — объявил Поль Великолепный.

Так началась новая фаза карьеры Поля Кегуорти. После первых дней непривычки к обнаженной холодной сцене, где обломки разрозненной мебели изображали троны, лестницы, двери дворцов и поросшие мхом скамьи; где мужчины и женщины в обыкновенной одежде самым необычным образом вели себя по отношению друг к другу и совершали, подобно призракам, непонятные действия, где ничто ни капли не было похоже на прелестные картины, которыми он привык за шиллинг любоваться с галерки, — после этих первых дней Поль стал осваиваться со странным миром театра и подпал под его влияние. И он гордился данной ему ролью праздного игрока на лютне, в живописных позах дожидающегося на ступенях лестницы выхода госпожи. Он радовался, что ему не пришлось быть безликим членом толпы статистов, которые двигались кучей, кланялись и кивали, делали вид, что разговаривают друг с другом, и снова исчезали. Он понимал, что будет на виду в течение всего акта, и не разочаровывался оттого, что режиссер использовал его исключительно как декоративную вещь.

Однажды во время репетиции исполнительница главной роли сказала:

— Если бы мой музыкант — или оркестр за него — мог взять здесь несколько аккордов, было бы гораздо лучше. Во время всей сцены мне нечего говорить.

Поль ухватился за эту фразу.

— Я могу играть на мандолине, — заявил он.

— Вот как! — отозвался режиссер, и Поль был передан в руки дирижера и на следующий день репетировал уже с настоящим инструментом, из которого извлекал звуки, как полагалось. Он не упустил случая объявить Джен, что он музыкант.

Постепенно Поль освоился с разношерстной публикой, наполняющей лондонские театры. Некоторые были откровенно вульгарны, другие — претенциозно вежливы, немало было и хорошо образованных молодых людей из высшего общества. Безошибочный инстинкт Поля направлял его к последним.