Маша вспомнила Татьяну Друбич в «Ассе», как она завалила папика Говорухина в ванне, потом переодевалась, а ментошница стояла за ее спиной, дурища такая, здоровая кобыла, проверяла одежду, теребила швы. Потом Друбич спросила: можно я вымою чашку?.. Можно, можно. Тоска. Да на фиг это нужно? На фиг!

С тех пор Маша спала не больше четырех часов в сутки. Метла приходил каждый вечер, открывал дверь своим ключом, не здороваясь, проходил на кухню, ел, что там было. Потом садился на очко, курил в туалете. Потом мылся. Потом набрасывался на нее. «Так скажи, кто я? Гомосек?..» Он самоутверждался. Через ее задний проход. Что там, в ее заднице? Ничего, кроме дикой боли. А ему все равно, главное, чтобы ей больнее было, тогда у него стоит. Однажды в поисках новых впечатлений Метла привяжет к хрену ножик. Точно — привяжет. Чтобы трахнуть в открытую печень или селезенку, это будет круто.

Убежать?..

Прямо сейчас?

Нет, Маша Вешняк, девочка с монеткой в тугой попе, не будет ни от кого бегать.

А почему бы ей не наплевать на свою монетку и не пробежаться немного?

Почему, в самом деле? Ради спасения собственной жизни?

Потому. Потому что не убежишь. Кроме тугой попы, у Маши Вешняк еще есть голова на плечах, и эта голова может просчитать кое-какие варианты. Маша останется без работы, без квартиры, без денег. Будет ночевать на вокзалах. Умываться по утрам в общественных уборных и стирать свое белье в холодной воде. Будет давать командированным мужикам, чтобы скушать суп и сосиску. Смешно, правда? Конкурс на место продавца в «Рапалло» составлял тридцать три человека. Когда Маше перед всей толпой объявили, что она принята на работу, тридцать две девушки пожелали ей, кто мысленно, а кто и в полный голос, попасть под машину, повеситься, окосеть, утонуть в дерьме.

Пусть выкусят. Она еще поедет на летнюю стажировку в Римини за счет фирмы…

Ногам холодно, пора идти в постель, добирать свои четыре часа. Маша еще раз глянула в зеркало. Лицо, глядящее оттуда, улыбалось, теперь оно нравилось ей.

Что-то озаряло его изнутри, словно огонек внутри китайского фонарика. Какая-то мысль.

Маша сунула пистолет обратно в джинсы. Открыла дверь, вышла в коридор. Нашарила в шкафу свежую ночную рубашку, короткую, до середины бедра, с глуповатой кружевной оторочкой. Едва поднимешь руки, чтобы поправить волосы, — все видно.

Эта рубашка помнит немало, Метла когда-то любил ее, говорил, чтобы не снимала, когда они кувыркались вдвоем в постели. Рассматривал. Он никогда не закрывал глаза, любил смотреть, заглядывать, любил лазить под подолом. Маша разрешала. На пляже, когда стояли в очереди за колой, сама заглядывала ему в плавки. Дура. Ей это нравилось.

В конце концов взяла другую рубашку, обычную. Надела. Приоткрыла дверь спальни.

Метла лежал животом вниз, обхватив подушку руками. Спал. Из кухни прибежал Додик, ткнулся холодным носом в ногу. Вот собака, кровь за километр чует.

— Место, — сказала ему Маша.

Мысль была следующей: она не будет никого убивать. Сама — не будет. Пусть с Метлой разбираются его же дружки. Родик, например. Маша Вешняк только стукнет куда надо, расскажет про то дело, все расскажет, по часам и минутам — со слов самого Метлы. Как шоферы просили не стрелять, потому что у одного дети, у другого отец сердечник, а зарабатывать больше некому, и как Метла сказал: «Так и быть, хлопцы, живите», — и выстрелил. А потом спросил у Дрына, не хочет ли тот нацедить себе кружечку тепленькой? Сам Метла, конечно, знает гораздо больше — не только про себя, про всех. Про того же Родика. Поэтому Родик постарается убить Метлу прежде, чем того доведут до прокуратуры.

Когда Маша ложилась в постель, он беспокойно зашевелился, пробормотал во сне:

— …только попробуй… это… куда.