Потому я здесь и сижу. И мне сейчас хорошо, честно. Хорошо оттого, что два или три дня назад, когда я смотрел в чердачное окно и мечтал, чтобы Валерия вышла из подъезда, только чтобы увидеть ее, ничего больше — в это время они с Петровским, возможно, вместе мылись под душем, целовались там, и он дотрагивался до нее, этот скот; а сейчас я сижу рядом с ней в гостиной, вижу тюрбан из полотенца на ее голове, вижу розовые пятки и маленькие пальцы на ее ногах — а Петровский ни хрена не видит, он трубит и не может дотрубиться, потому что я не разрешаю ей поднимать трубку.

Теперь она моя. Она уже изменила ему со мной. Изменила телом и не один раз, изменяет душой при каждом его трубном зове, на который она не откликается. Это совсем немного, но я за многим и не гонюсь.

— Наверное, замкнуло у парня, — говорю.

— У кого?

Даже голову не повернула от телевизора.

— У Петровского. Эти сексоты, они все такие: если им чего-то захочется, так не успокоятся, пока провода на станции не перегорят.

Сидит, смотрит. Долго молчала, но потом не выдержала.

— Кто такие сексоты? — спрашивает. — На что ты все время намекаешь?

— Ну, дорогая… Я не намекаю. Я прямо говорю: твой Петровский — подлый стукач.

Не смотри, что он худой и скромный, он еще четыре года назад пас девчонок в «Интуристе», этих жаб, которые с турками и пакистанцами крутятся. Он улыбался им, угощал токайским, затем снимал, раскладывал, скальпировал, выворачивал наизнанку, проверял на верность Отчизне. А потом сдавал в Комитет. Он мою однокурсницу, Цигулеву, тоже сдал — хоть она и стерва была порядочная. Дрянь, одним словом, каких мало. Но Петровский к ней домой приходил с цветами, скромно переминался с ноги на ногу, пузыри носом пускал. Он такой.

Чувствую, глубоко ей наплевать стало на этот мультик, может, она вообще с закрытыми глазами перед телевизором сидит, плачет, — но ко мне не поворачивается.

— Врешь ты все. Врешь. Ты меня долго будешь мучить?

Я улыбнулся во весь рот, чтобы она даже спиной почувствовала, до какой степени мне на все плевать, и сказал:

— Вру. Конечно, вру. Я с самого детства всем вру.

— Ну вот и заткнись.

Тут опять телефон. Она встала, выключила телек, нервно прошлась по комнате туда-сюда.

— Можно ответить?

— Нет.

— Я ничего не скажу. Ты всегда сможешь выдернуть шнур или нажать на рычаг. Не буду же я с тобой драться…

Она машинально потерла щеку.

Я сделал вид, что задумался. Конечно, смогу и, конечно, успею, и, разумеется, драться со мной она не станет. Но дело не в этом. Я посмотрел на часы: без пятнадцати четыре. Сколько трубить можно? Скоро рабочий день кончается, а этот гнус вместо того чтобы работать, преступников ловить — трубит и трубит.

Телефонный аппарат у Валерии старый, с ярко-красным кожухом и подчеркнуто «незализанными» гранями, знак качества спереди нашлепнут. Звонок гадкий, пронзительный, я сам себе удивляюсь, почему еще не раздолбал его. Подумал: ну вот, скоро раздолбаю. Только перед этим она скажет ему «отвало на полкило», еще раз изменит ему, деваться ей некуда.

— Ладно, — говорю. — Сейчас ты возьмешь трубку — но с одним условием. Скажешь Петровскому, что он гнусное насекомое и что он тебе больше неинтересен. Скажи:

«отвало тебе на полкило».