— Как-как? — переспросила она.

Сергей крикнул громче. Бернадская прыгнула в воду, плотно сдвинув длинные ровные ноги.

Вечер свалился как-то вдруг, без всякого предупреждения. Они долго ехали вдоль берега, дикие места сменились относительно ухоженным пляжем, потом пересекли мост; тела казались непривычно легкими, закон всемирного притяжения определенно барахлил. Сергей расслабился. Капитан Агеев и машинописный листок провалились в черную дыру памяти, как растворившийся в ночи детский кошмар.

— Цигулева сессию не сдавала, — вдруг сказала Светка Бернадская, будто разговаривая сама с собой. — Интересно, почему?

Сергей не ответил. Кошмар вернулся. Он отчетливо понял, что теперь никогда не избавится от него. Черт! Он с силой вдавил в пол педаль газа, «пятерка» напряглась, но поперла вперед, Сергей промчался по Южному шоссе, проехал мост и, не сбавляя скорости, ворвался в город. Перекатился через отполированные до блеска трамвайные рельсы, миновал раскинувшийся справа зеленый сквер, пересек Магистральный проспект и еще несколько улиц, свернул на Каменногорский. Через два квартала Светкин дом. Она предложила подняться наверх. Сергей отказался: там мама, ей надо смотреть в глаза прямо и честно. Когда Светка выходила из машины, ему показалось, что через платье просвечиваются мишки и попугаи.

— Слушай, Свет, — сказал Сергей. — Вопрос на засыпку. Ты ведь учебник Розенталя вдоль и поперек пропахала. Как правильно сказать о человеке, которого дважды отпидорасили? Дважды — отпидоращенный? отпидораженный?

У Светки Бернадской, у маминой дочки, отвисла челюсть.

— Не знаю, — сказала она. — А это имеет значение?

Сергей захлопнул дверцу, опустил стекло и сказал:

— Пожалуй, нет. Практического значения это не имеет.

Стук повторился.

— Кто там? — крикнул Гестапо.

Твою мать. Он не собирается выбегать каждый раз, когда какому-нибудь бомжу взбредет в голову царапаться в дверь.

Прямо в лицо с улицы мигнули фары. Гестапо зажмурился. Машина стояла у самого крыльца, будто собираясь брать на таран здание общежития. И несколько фигур рядом — высокие, широкоплечие. Как они подобрались сюда, Гестапо не слышал.

Возможно, машина стояла уже давно, только какого…

Стук-стук.

— Иду!

Он прилепил теплый комок резинки к дээспэшной перегородке на посту и пошел. Фары мигнули еще раз, ударили старика по глазам.

— Сейчас допрыгаетесь у меня, — пробормотал Гестапо.

С обратной стороны к стеклу прилепилась рука с развернутой книжкой удостоверения. Дальше, в темноте — строгое скуластое лицо, плотно сжатые губы.

Стук-стук. Гестапо проворно полез за очками, дужки зацепились за что-то в кармане. Твою мать. Он влепился лицом в стекло, сплющив большой мясистый нос.

Прищурился.

Губы его зашевелились.

Стук-стук. На этот раз широкоскулый человек ударил по стеклу сильнее. Гестапо наконец разглядел, чем это он колотит. Пара стальных наручников. Господи Боже.

— Дак я… Открываю! — крикнул Гестапо как можно громче. — Открываю! Что вы сразу мне не сказали, товарищи?

— Этих троих на коридор, в читальню. Черных тоже. Воронюк, поговори с ними, пока труханец у них еще не прошел. Рульковский потом выйдет, осмотрит.

— Есть.

— Эй, Николай батькович!.. Стоять, я сказал!

— Подъем! Всем подъем!

Яркий свет слепил глаза. Коля Лукашко не мог сказать точно: спит он или не спит.

Он знал только, что здорово устал, будто прожил целую жизнь грузчиком на товарной станции.