Андрей Андреевич прибыл в Вашингтон на встречу с Вэнсом с таким видом, словно его словарь целиком состоял лишь из производных от слова «нет», писал Строуб Тэлботт, который был журналистом, а потом сам стал дипломатом. Даже после ночи, проведенной в советском посольстве, где он отсыпался после долгого перелета, Громыко хмурился и сердился, взирая на все с неприязнью. Потом был обед, участники переговоров как бы забыли о разногласиях. Советский министр стал рассказывать о временах своей посольской работы в Вашингтоне и всем понравился. Как выразился один из присутствовавших на переговорах, «это был единственный раз, когда я увидел, что кислая складка у рта Громыко разгладилась».

После обеда госсекретарь Вэнс в личной беседе (присутствовали только переводчики) сказал Громыко, что, если во время намеченной на следующий день встречи с президентом Джимми Картером повторится такая же сцена упрямства, которую целый день терпит Вэнс, переговоры об ограничении ядерных вооружений тут же и скончаются. Тогда Громыко переменился. Он сообщил, что у него есть полномочия предложить целый ряд компромиссов. Вэнс с трудом удержался от вздоха облегчения. Переговоры были спасены.

Вэнс быстро понял, как нужно вести дела с Громыко, и доложил своему президенту:

— С русскими можно говорить очень откровенно, но чтобы рядом никого не было. Тогда они откроются и скажут вам: «Ну ладно, наша проблема заключается в том, что…» Так вы поймете их затруднения и сможете прикинуть, нельзя ли их учесть, когда вы будете добиваться собственных целей. Русские просто не могут обсуждать все это открыто в присутствии всех своих сотрудников. Такие обсуждения для них опасны.

Сайрус Вэнс понял, что нужно вернуться к секретной дипломатии, тайным каналам, встречам подальше от журналистов. Поэтому Киссинджеру, который это сразу понял, и удавалось договариваться с Громыко. Накануне встреч на высшем уровне американцы старались заранее ознакомить советских дипломатов со своей позицией. Советские дипломаты этого никогда не делали, но американцы не обижались. Это была не любезность, а тактический прием: советская делегация проявляла большую гибкость, если заранее знала, чего ей следует ожидать, и загодя могла разработать перечень своих уступок.

Американская система оставляла больший простор для импровизации. Президент США мог быстрее принять решение, чем политбюро. Государственному секретарю Соединенных Штатов достаточно было согласовать свои предложения с президентом, а Громыко вынужден был убеждать все политбюро.

Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные — и советские, и американские — противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях.

Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:

— Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть — на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Маршал Гречко и министр Громыко и не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что Генри Киссинджер «попросту идет у Советов на поводу», что достигнутые им соглашения «фарс, невыгодный для Америки», что «Киссинджер потерял разум».

Главным противником Генри Киссинджера стал министр обороны Дональд Рамсфелд, бывший футболист, борец и летчик. Он возражал против любых соглашений с Советским Союзом и довольно успешно мешал Киссинджеру.