– Я струсила, Даррен. Я так сильно полюбила тебя, что просто растерялась. Ведь твоя профессия – экология, и ты умеешь воссоздавать целое по его частям. Так давай, Даррен, думай. Подумай, откуда это во мне. Я никогда не видела в любви ничего хорошего. Мой отец мало любил нас с мамой и не захотел с нами остаться. Он бросил ее, оставил нас одних. И дело не в том, что нам не хватало денег, когда он ушел. Самое страшное – мама перестала верить в любовь или просто боялась ее проявлять. Она стала очень осторожной и недоверчивой. Меня не научили любви. Меня научили недоверию.

– А может, равнодушию? – но я тороплюсь, я пропускаю его слова мимо ушей.

– Я не извиниться хочу, а объяснить. Я с детства думала, что любовь и секс несовместимы. А потом все мои любовники вроде бы тоже подтверждали эту теорию. Все они были готовы меня бросить или использовать для того, чтобы бросить другую. Я не хотела быть жертвой и не могла позволить себе любить. Я даже не предполагала, что способна на это.

У меня на душе свинцовая тяжесть, но Даррен, окруженный четвероклассниками из Франции, наконец-то меня слушает. Что дальше? Как я могу ему рассказать, что моя любовь к нему оказалась худшим – и все же лучшим из всего, что могло случиться, и что с самой юности я все понимала не так? Я считала, что нужно быть похожей на Барби и иметь талию сорок пять сантиметров, ноги метр длиной и голову размером с небольшой мячик, И что спагетти колечками самое изысканное блюдо на свете, а Донни Осмонд сексуален.

Лучше быть счастливой от любви.

Тут я заметила, что ворот моей майки промок. Я дотронулась до лица и поняла, что плачу. Так сильно плачу, что даже майку промочила.

– Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы понять все это, но теперь я вижу, что способна любить. И я тебя не подставляла. Знаю, как ты относишься к этой программе. Ужасно, но теперь я убедилась, что ты был прав. Ты должен мне верить, Даррен. – Не знаю, есть ли смысл говорить ему, что я ушла с «ТВ-6». Наверное, не стоит. Он скорее поверит газетам и подумает, что меня уволили.

Мое лицо горит. А сердце болит, болит по-настоящему. Какая мука. Интересно, о чем он думает. Да, он попытается меня понять, но сможет ли? А если сможет, что дальше?

Он облокотился на витрину. Ему нужно обо что-то опереться, и это плохо.

Или нет?

Он трет глаза кулаками.

– Прости меня, – умоляю я.

Он качает головой и очень тихо, почти неслышно шепчет:

– Наверное, не смогу. Прости. – Похоже, он прав. Он выглядит изможденным. Больным. – А хотелось бы.

Он наклоняется, поднимает свой рюкзак и уходит.

Всю эту неделю меня мучили раскаяние, страх и отчаяние. Я рыдала в одиночестве, но на людях изо всех сил старалась быть спокойной и уверенной. Меня преследовали, обо мне сплетничали. Все меня осудили, и все от меня отреклись. Эти переживания ослабили меня. А остаток своей энергии я потратила на то, чтобы убедить Даррена.

Хватит!

Меня захлестывают страсть и ярость. Гнев наполняет меня энергией и вырывается мощным неудержимым потоком.

Это не то предменструальное чудовище, которое вселяется в меня раз в месяц.

Не тот гнев, в который я впадала из-за низкого рейтинга или ляпов ассистента режиссера.

Ничего похожего на негодование от того, что Иззи снова вешается на шею какому-то никчемному мужику. И не та смесь презрения и досады, которую я испытывала, когда Джош помыкал какой-нибудь красоткой. Мой гнев гораздо более… мучителен. Буря возмущения и боли растет по шкале Рихтера, переполняет живот, грудь и сердце, врываясь в голову, как настоящий ураган.