До сих пор не могу понять, была ли она красива, у меня нет ни одной её фотографии. Иногда закрываю глаза и представляю её, её смех и улыбку, но не могут описать, какого цвета у неё глаза и какие черты лица. Необыкновенная, не такая, как все, — вот все, что я могу о ней сказать.

Вначале меня тяготило, что у меня с нею была эрекция, а разрядки не было. Я однажды набрался наглости и сказал ей об этом. Она как-то напряглась, глаза стали другие, чужие и холодные, и я перепугался, что она сейчас уйдет и больше никогда не позволит мне приблизиться. Хорошо, сумел вовремя спохватиться и перевести все в шутку. Она сразу расслабилась и тоже засмеялась.

Потом сама заговорила об этом и грустно так сказала, что все понимает, но ведь любовь — это когда взаимно. И все, больше ничего не сказала. И я понял, что она меня никогда не полюбит. То ли я не способен вызвать у неё такую любовь, то ли она так любит мужа, что больше ей никто не нужен, я так и не понял, и до сих пор не пойму.

Она внешне казалась такой простой, приветливой и доброжелательной, а на самом деле, думаю, никто по-настоящему не знал, что у неё в душе.

Иногда она бывала такой грустной, но ничего не говорила. Я терялся в догадках, расспрашивал, может, я чем-то её обидел, но она ничего не объясняла.

Я поначалу думал, что муж её огорчил или дети, а потом понял, что он никогда в жизни её не огорчал. Он пылинки с неё сдувал. Когда он на неё смотрел, он весь преображался. Со мной он говорил как мужчина с мужчиной, а при Лене становился как теленок. Наверно, я тоже со стороны так смотрелся. Не то, что бы он демонстрировал какие-то нежности, обнимал или целовал её при мне, она по-моему, этого на людях не позволяла, но взгляд становился совсем другой, такой нежный, каким смотрят на любимого ребенка.

Она и была и ребенком, и женщиной одновременно. Никогда не думал, что в женщине может быть одновременно такая внутренняя сила и такая беззащитность. Хотелось взять её на руки, баюкать, как ребенка и шептать ей ласковые слова. Меня просто всего затапливала какая-то безграничная нежность к ней. Я думал, что убью любого, кто посмеет её обидеть. Но обидеть её было трудно. При всей её беззащитности она умела постоять за себя с улыбкой на лице. Я ни разу не видел, чтобы она сердилась или повысила голос.

И дети у неё были такие же ласковые, как котята, Машенька и Витек. Мы забирали их из садика, я подолгу сидел у них дома, играл с её детьми. Я их тоже полюбил.

Муж Лены даже привык к моему присутствию. Первое время после того крупного разговора я чувствовал, что он был немного напряжен, когда постоянно заставал меня у них дома, особенно, когда видел, что дети на мне виснут. Но он очень хорошо чувствовал Лену, и по её поведению, конечно, понимал, что между нами ничего нет. Я всего лишь друг, шофер и нянька. Мне позволено обожать Лену и ничего больше. И он упокоился. Мы даже играли с ним в шахматы. Такой вот сложился нелепый треугольник.

Вечером мне не хотелось от них уезжать к себе. После развода с женой мне досталась комната в коммунальной квартире, которую я ненавидел. Но о возвращении к жене я даже и не думал, хотя она больше замуж не выходила, и я знал, что если я захочу вернуться, она не будет возражать. С сыном я виделся, и с женой тоже, но возвращаться не хотел.

Так продолжалось три года, а потом Лена серьезно заболела. У неё раньше была доброкачественная опухоль, которая сильно разрослась, и у неё были сильные боли. Подозревали, что опухоль стала злокачественной. Она очень мучилась, лежала в нашем онкоцентре, её хотели оперировать, но муж увез её в Америку на операцию и лечение. Больше они оттуда не вернулись. От матери Лены я узнал, что она так полностью и не поправилась, все время лежит в больницах и санаториях, а муж потратил на её лечение большие деньги, залез в долги, но ещё надеется, что удастся её вылечить.

С тех пор моя жизнь стала серой и бессмысленной.