Я снова сидел в палатке возле прибывших со мной парней и не узнавал их. Никто не видел меня, да и друг друга, пожалуй, – их мутные, словно стеклянные глаза настораживали и даже пугали. Один раскачивался и подпрыгивал, что‑то бормоча и вскрикивая. «Держи… Лови! Наперехват! Под ноги… Справа…» – различил я. Казалось, что кричали в толпе, а это выкрикивал он один и почему‑то разными голосами. Другой считал, не двигаясь, едва шевеля губами, выплевывал цифры, знаки, буквы, символы – словом, все, из чего составляются формулы. Последние двое валялись на спине и сучили голыми ногами, как шестимесячные младенцы, мурлыкали и повизгивали, пуская слюни. Я приложил свою лопату к голове первого и тут же закрыл глаза. «Это ты, Боб? – услышал я. – А я, должно быть, сон видел. Будто я мяч, и меня хватают, швыряют, рвут, и чьи‑то ноги меня бьют, и чьи‑то руки подбрасывают, а кругом – схватка, обычная, как всегда на поле». Я все еще не открывал глаз, уже чувствуя, как во мне умирает Боб Смайли и снова ворочается кривой черт. Я уже опять слышал крики: «Оставь его, Луис! Под ложечку. Кривые Ноги, под ложечку!.. Выбей нож, вот так – под дых, чтобы сдох!» И стоны, ор, хохот, свист… Потом чей‑то удар сбил меня с ног, уже не меня, а кого‑то другого, потому что я опять прикрыл невидимой лопатой лицо, и вновь ожили и палатка, и спятившие мои юнцы.

«Снеси их в лодку, – снова услышал я. – Разные люди реагируют по‑разному в одинаковых обстоятельствах. Лопата оказалась забавным испытанием на сообразительность, как палка в обезьяньей клетке, без которой не дотянешься до бананов. Брось лопату – она уже не нужна». Кто это сказал, я так и не понял, словно кто‑то во мне, потому что, кроме ребят, никого кругом не было. Ряженые бородачи вместе со своим сундуком бесследно растаяли на солнце, как мираж. «Наведенный», – добавил кто‑то во мне. «Кем?» – спросил я мысленно. «Не поймешь». – «А они кто?» – «Привидения, которых вы так боитесь». – «А сундук?» – «Клад, который вы ищете». – «Значит, он все‑таки зарыт?» – «Нет, его смыла волна вместе с твоим скелетом». – «Когда, где?» – безмолвно вскрикивал я, и кто‑то в моем мозгу хладнокровно, равнодушно парировал: «Должно быть, алчность всеобща. Горсть золотых монет – и человек звереет. Я ощущаю это опять. Успокойся, сундук разбило, а монеты на дне занесло песком. Слишком давно и слишком глубоко для ваших водолазов».

Весь этот разговор промелькнул в моем сознании, как диалог из прочитанной книги. Может быть, я тоже сошел с ума? Но мысленную подсказку вспомнил: «Снеси их в лодку». Лодка все еще стояла в центре прозрачной бухточки, а стащить в нее несопротивлявшихся юношей было не столь уж трудно, тем более что они сразу пришли в себя, как только погрузились в лодку. Внезапное сумасшествие, если только это было сумасшествием, прошло, как летучая головная боль. Ребята рассказали о своих снах наяву: один был футбольным мячом в матче двух американских колледжей, другой – счетной машиной, вслух решавшей, как он выразился, оптимальный вариант перцептрона на языке математических формул. Парень был филологом, о том, что такое перцептрон, и понятия не имел, да и с математическими формулами еще в школе не ладил. Тем не менее он точно повторил, как сомнамбула: «Оптимальный вариант перцептрона». Вы переглядываетесь, вы знаете, что это такое, а я нет, я просто запомнил пересказ парня и, уверяю вас, передаю точно.