Сейчас надо осторожно добраться до двери… и от двери до лестницы, которая вниз ведет… двадцать две ступеньки… что такое двадцать две ступеньки? На каждую у него слово найдется доброе, матерное… главное, чтобы шепотом, чтобы осторожно. И дом, решив подыграть, замирает. Не скрипят доски паркета, не вздыхают трубы… ветер, свивший в пустых каминах гнездо, и тот примолк… и ладно.

Некогда огромный холл в темноте вовсе выглядит бесконечным. Темные стены. Черные зеркала. А картин нет… сожгли… это ж какими уродами надо было быть, чтобы сжечь картины? Райдо точно знает — были… он рамы нашел… и обрывок пейзажа… у себя спрятал.

Зачем?

А просто так. В детстве он камни красивые собирал. И осколки стекла. И прочий хлам, который тогда казался драгоценным… и теперь вот захотелось сокровищ… получил…

…обрывок пейзажа…

…и акварелька…

…и еще старый снимок…

Дайна сказала, что на чердаке сохранилась пара сундуков со старыми вещами, и надо бы их глянуть, разобрать, выкинуть ненужное… а Райдо запретил.

Он бы сам добрался до чердака, но… туда дальше, чем до кухни, а сил у него не так и много. Дом качает… укачивает… если прилечь, то и колыбельную споет. Райдо бы прилег, только ведь знает — не уснет.

Без виски.

Темный коридор.

И дверь приоткрыта. Аромат свежего хлеба… и еще мяса, которое привозили тушами и разделывали тут же, на старой почерневшей колоде… молоко… ароматные травы.

Дождь.

Приоткрыто окно, должно быть, кухарка оставила, пытаясь избавить кухню от дыма, который пропитал здесь все: старая печь чадила, и дымоходы по-хорошему следовало бы почистить… как-нибудь потом… зимой, например.

Глядишь, зимой он и вправду немного оживет.

А сейчас Райдо, добравшись до окна — на подоконнике расплывалась темная лужа — прижался лбом к холодному стеклу.

Хорошо.

Дышать легко. Он и не понимал, насколько ему не хватало воздуха… и воды, пусть вода эта холодна и ложится на волосы, на шею. Каждое прикосновение — почти ожог… но до чего хорошо.

И умирать он погодит.

Потянет еще немного… день или два… десять… сто… сколько получится, не ради себя, но ради таких вот мгновений, когда он, Райдо, чувствует себя почти живым. И присев, он коснулся пальцем лужи, провел по ней, ощущая и воду, и шершавую поверхность подоконника, обернулся.

И увидел младенца.

Точнее, Райдо не сразу понял, что это именно младенец, так, груда тряпья. Кухарка забыла? Она никогда и ничего не забывала, полнотелая розовая женщина до того плотная, что Райдо не мог отделаться от чувства, что собственная шкура ей тесна. Она носила серое платье и белые фартуки, которых было ровно семь штук, на каждый день недели — свой. По пятницам кухарка замачивала фартуки в щелоке, а по субботам — кипятила…

…старую колоду перед рубкой мяса она обязательно обдавала кипятком.

…а стол скоблила с какой-то маниакальной страстью, и уж точно не стала бы оставлять на нем грязные тряпки.

От тряпок несло уборной, и запах этот, до того скрытый средь иных, обычных кухонных, вдруг стал резким. А Райдо подумал, что, наверное, ему мерещится… его предупреждали, что разум его, затуманенный болью и выпивкой, способен играть злые шутки.

— Надо же, — пробормотал Райдо, отступая от подоконника. До стола он добрался и, вытянув палец, ткнул в тряпье.

Мокрое.

Грязное, и…

Райдо закрыл глаза, убеждая себя, что ему все-таки примерещилось. Но нет, тряпье не исчезло.

Младенец тоже.

Он лежал тихонько, уставившись на Райдо огромными какими-то стеклянными глазами.